«За год у нас человек 20 умирает, человек 30 переводим в интернаты»

В России становится больше бездомных людей, но федеральной системы помощи им нет — в каждом регионе ее оказывают на свой лад. Законодательство позволяет профильным некоммерческим организациям сотрудничать с региональными властями и работать с бездомными, получая за это субсидию из госбюджета. Одним из первых регионов РФ, где функции государства по организации временного приюта бездомным были переданы НКО, стала Тюменская область. Спецкор «Ъ» Ольга Алленова посмотрела, как государство делегировало свои полномочия небольшой благотворительной организации и что из этого вышло.

«В работных домах я тоже жил, ничего»

Улица святителя Филофея приводит к древнему Свято-Троицкому монастырю и дальше спускается к набережной. С монастырской площадки можно увидеть плавный поворот Туры, в которой отражается серое сибирское небо.

Мужчина неопределенного возраста в грязной куртке, с огромным синяком под глазом сидит на земле у монастырских ворот.

— Серега на улице уже 13 лет,— говорит руководитель центра развития социальных проектов Тюменской области «Милосердие» Андрей Якунин.— Сестры милосердия каждый раз привозят его, грязного, вшивого, к нам в приют, мы его моем, лечим, кормим, а потом он снова уходит и сидит тут просит деньги.

У Сереги раньше стояла кишечная стома. Ему сделали экстренную операцию, вывели часть кишечника наружу и выписали. Для восстановления и следующей операции нужны были паспорт и полис ОМС, а у бездомных документов, как правило, нет.

— Он так и сидел с этой стомой на улице,— вспоминает Якунин.— Это было лет семь назад, тогда еще мало кто понимал, как решать такие проблемы. Я ходил в департамент здравоохранения, договорились, долечили его, сделали ему операцию, зашили кишки обратно.

Телефон у Якунина звонит непрерывно.

— Да, это я,— отвечает он в трубку.— Да, принимаем, но сейчас мест нет. Если только на полу размещать, а за это меня оштрафуют. А вы-то ей кто?

Разговор длится минут десять. Якунин разговаривает жестко. Положив трубку, говорит мне:
— Сын выгнал мать из дома, она в подъезде живет. Звонят соседи, переживают, что плохо пахнет.

— Вы ее примете?

— У меня все помещения забиты. Если только в палатку. Я их попросил — пусть передадут ее сыну, чтобы позвонил. Поговорим.

Вспомнив о чем-то, набирает номер.

— Елена Геннадьевна, а что у нас с Барановой? (фамилия изменена.— «Ъ»). Почему она еще в палатке? Нужно палатку освобождать, Елена Геннадьевна! Куда новых людей брать? А почему она еще флюорографию не прошла? Сколько она у нас находится? Мы же договаривались — как только человек поступает, сразу на флюорографию. Прошу вас, не надо ждать, пока накопится группа! Баранову переведите пока в изолятор. Нам вообще надо так сделать, чтобы женщины не жили в палатке. Прошли флюорографию — сразу переводите. Есть же женское отделение!

Палатка — это пункт обогрева, его открыли в 2010 году, чтобы бездомным было где погреться зимой. В Тюмени зима студеная, человек на улице замерзает в считанные часы. До 2020 года палатка не работала в теплое время года, но с начала пандемии она открыта круглый год, потому что мест в приютах для бездомных не хватает.

Мы подъезжаем к приюту на улице Коммунистической. Светлое двухэтажное здание, возле которого на скамейках курят люди,— кто без ноги, с костылями, кто на инвалидной коляске. На большой приусадебной территории — сад, огород и огромная брезентовая палатка. Возле нее тоже лавка и пятачок-курилка.

— Видите мужичка возле дерева? — показывает Андрей на крупного черноглазого мужчину.— Это Алишер. Я вас познакомлю. Он у нас тут давно. То уходит, то приходит. Хороший мужик, работящий, но перекати поле. А вот этот, лысый, Серега, он с СВО вернулся. Хочет опять туда ехать. Из палатки не хочет уходить, говорит: «Зачем мне переезжать, я все равно воевать поеду».

— А почему он вообще здесь?

— Сын не пускает домой. Он оформил квартиру на сына.

В палатке постоянно живет около 20 человек. Якунин говорит, что она создавалась только для кратковременного проживания, но несколько человек осели тут надолго и уходить не хотят. Среди таких постояльцев — Алишер. Он заводит нас в палатку. Двухъярусные кровати, две тепловые пушки, на стенах фольгированный утеплитель, на полу — деревянные доски.

— Я четвертый год здесь,— говорит Алишер.

— Зимой не мерзнете?

— Да нормально! Утеплили все.

В палатке действительно тепло и душно.

Выходим во двор. Алишер рассказывает, что родился в Узбекистане, а в 1993-м приехал в Тюмень на заработки, стал выпивать, потерял паспорт, оказался на улице. Он бездомный уже много лет. Когда появлялась подработка, снимал комнату в общежитии. Когда работы не было, ночевал на улице или в подвалах.

— Сюда я попал через милицию,— говорит он.

— Задержали?

— Нет, я сам к ним пришел. Так и так, нет документов, жить негде, что делать? Они мне адрес дали, иди, говорят, там бомжей принимают. И денег на автобус дали. Вот я уже четвертый год тут. Недавно сделали мне временное удостоверение личности. Паспорта пока нет, но скоро сделаем.

— А почему так долго документы восстанавливаете?

— Так он же не живет тут постоянно,— вмешивается в разговор Андрей Якунин,— он же у нас парень вольный. Тут никого силой не держат. Если хочет уйти, то уходит. А мы занимаемся только теми, кто здесь живет.

Алишер улыбается.

— И часто уходите? — спрашиваю я его.

— Ну бывает,— он пожимает плечами.— Надоедает. Воли хочется. А потом поживешь на улице месяца три и назад уже тянет.

— И принимают назад?

— Ага, берут меня. Хорошие тут люди. В Тюмени работных домов много. В работных домах я тоже жил, ничего. Работать надо. Ну а чего там сидеть просто так, я работал. Но тут мне лучше. Я огородом занимаюсь. Сажаю, поливаю, где прополю, где вскопаю. Навыки мне от родителей достались, они занимались землей. Вон там, за домом, два парника у нас,— Алишер по-хозяйски ведет нас на задний двор, где расположился огород.— Так что овощи мы едим свои. А тут я вишенки посадил, летом будет ягода. А вот это наши сосенки, тесно им. Но пересаживать не хочу, они уже принялись.

— И когда вы в последний раз уходили отсюда? — спрашиваю Алишера.

— На волю? После Нового года. А через два месяца вернулся.

— И когда снова планируете?

— На волю-то? Да пока не планируем. Тут дел много.

Я спрашиваю Якунина, почему он принимает людей, которые отсюда регулярно уходят. Он отвечает, что во многих приютах есть правило — не брать в состоянии алкогольного опьянения, а также тех, кто уже там жил и уходил. «Если человек пожил и ушел,— значит, нет у него мотивации изменить свою жизнь,— говорит он.— Но мы берем всех. Сколько раз придет, столько и примем. А как не принять? У нас тут не Сочи. Если человек на улице и ему угрожает опасность, я в любом случае его возьму. Даже если он не самый приятный человек или правонарушитель. Если мы отказали, ему больше некуда идти».

Такой принцип приема бездомных называется низкопороговой социальной помощью — ее могут оказать любому независимо от наличия паспорта, прописки, состояния здоровья. Здесь же людей лечат — в приюте есть врач.

«Мы с дедом выбирались огородами, ползком»

У калитки курит мужчина средних лет, волосы с проседью, лицо загорелое, обветренное. До 2022 года Игорь жил на территории Украины.

— Я вообще с Донбасса,— говорит он.— Я там жил. В апреле прошлого года сюда приехал. Слышали про Лисичанск? Город такой. Вот я оттуда. Бои шли уже. Мы уезжать не хотели, думали, сильно не будут бомбить, а когда три снаряда попало рядом с домом, решил ехать.

— А почему в Тюмень?

— Да случайно. Меня попросили соседского деда перевезти в Белгород, в пункт временного размещения (ПВР). Его оттуда родственники должны были забрать. Да что-то на границе случилось, и нас с ним сюда отправили. Сказали, в Белгороде мест нет. Деда потом дочка забрала в Белгород. А я тут остался. Назад уже было никак. Дома все разрушено. Семья моя уехала в другую сторону. Вот и живу здесь.

— Вы с родственниками связывались?

— Они с другой стороны фронта. Боюсь я им звонить. Вдруг это им навредит. Вот в июле позвонил жене и все.

— Что будете делать дальше?

Игорь молчит, смотрит в землю, делая глубокие затяжки.

— Мы думали помочь ему с трудоустройством,— говорит Андрей.— Так-то он работать может. Эмоциональное состояние только не очень.

— Когда все это закончится, я вернусь домой,— отвечает мне Игорь.— В 2014-м я там был все время, никуда не уезжал. Тоже стреляли, бухало, но можно было продержаться. Дом свой бросать — последнее дело. И в этот раз я не хотел уезжать. Семью сразу отправил, а сам оставался до последнего. Когда бомбы уже стали падать вокруг, понял, что надо уходить. Везде все поразбивало. Мы с дедом выбирались огородами, ползком. Особо-то выехать уже было нельзя. По машинам стреляли. С одной сумкой выскочил.

— Ты сильно не волнуйся,— Андрей трогает Игоря за плечо.— Если волнуешься, то не надо, не рассказывай.

— Да, я уже чувствую, давление шпарит,— кивает Игорь, выбрасывая окурок.— Здесь мне операцию сделали, спасибо. Три грыжи в позвоночнике вырезали.

— Семья ваша в безопасности сейчас? — спрашиваю я.

— Так их найти сначала надо, чтобы ответить,— говорит он.— Вы знаете, я когда разговаривал со своими знакомыми в Бердянске, они мне так сказали: если люди разъехались в разные стороны, то они становятся враждебно настроенными друг к другу. Поэтому я не знаю, что там будет. Дочке то всего 14 лет исполнилось. Старшие дети тоже есть. Я уже год о них ничего не слышал. Дело в том, что нужно было сразу мне с ними уезжать. А я дом пожалел. В 2014 году кто уехал — у них все повыносили из домов. Ну и Украина не выпускала мужчин до 65. Я бы оттуда не выехал. А если бы и уехал — ну кому я нужен в Польше или в Германии? Статус беженца — это временная мера. Вот сейчас написала мне знакомая из Норвегии — да, им дали квартиру до 2024 года. А что будет потом?

— Найдут работу, как-то устроятся.

— А мне как работу найти? Мне 60. Руками я работать не умею. Я инженер промышленного транспорта. Кому я там нужен? Я и тут пошел в центр занятости, мне предложили работу — улицы убирать. А я со своей спиной не смог. Вот в приюте и оказался.

Он снова закуривает. Руки дрожат.

— Непонятно, когда это все закончится. Дожить бы, детей увидеть.

«У нас в Тюмени на улицу людей не выписывают»

Здание приюта — это мужские и женские комнаты на двух этажах, столовая с собственной кухней, изолятор на пять мест, медицинский блок с кабинетом врача и процедурной, помещения для бухгалтерии и социальных работников. В коридоре второго этажа молодая женщина в длинной футболке поверх спортивных брюк провожает до комнаты худого мужчину — он идет с трудом, опираясь одной рукой на руку женщины, а другой на стену.

Уложив его в кровать, женщина выходит из комнаты. Света живет здесь несколько лет. У нее было несколько судимостей, жила на улице. Два года назад она познакомилась здесь со своим мужем — он тоже был бездомным, ходил на костылях. Поженившись, они сняли квартиру и почти год жили вместе. Когда супруг умер, Света снова вернулась в приют. Сейчас она не пьет, ей дали работу — убирать здание и помогать тем, кто не может заботиться о себе сам.

— У нее высшее образование, но вот так жизнь повернулась, не повезло,— рассказывает мне о Свете врач приюта Людмила Сосновцева, хрупкая женщина с седой прической.— С родителями она общаться не хотела, а теперь уже и мать ее умерла, а она все равно не идет домой. Что тут скажешь, здоровых людей у нас тут нет.

Мы сидим в медицинском кабинете на первом этаже. Вокруг все белое, и на Сосновцевой — белый халат. По стеклу барабанит тяжелый, крупный дождь.

Среди бездомных много людей с психическими нарушениями. Якунин считает, что у всех попавших на улицу рано или поздно начинаются психические заболевания,— слишком много внутренних ресурсов приходится тратить человеку, чтобы выжить. Часто психические нарушения сопутствуют алкогольной или наркотической зависимости.

Однако психиатрическую и наркологическую помощь в России оказывают только по месту прописки.

«Считается, что, если бездомному нужна медпомощь, его можно направить в больницу или в поликлинику,— объясняет Якунин.— Но любые медицинские услуги в стране, кроме экстренной медпомощи, привязаны к полису обязательного медицинского страхования, а у большинства бездомных нет ни полисов, ни паспортов. Поэтому в большинстве приютов для бездомных медпомощь не оказывают». По его словам, в безвыходном положении оказываются бездомные после инсультов, ампутаций, с онкологией, деменцией или другими нейродегенеративными заболеваниями. Больницы оказывают им экстренную помощь, но на долечивание или реабилитацию их некуда отправлять.

— Вот пример: бездомный, оскольчатый перелом ноги, документов нет,— продолжает Андрей.— Ему гипс поставили, выписали. В справке пишут: показана плановая операция по консолидации обломков после получения паспорта. А когда он этот паспорт получит? Он же еле ходит. И даже если он придет к нам и мы ему поможем, паспорт он будет ждать месяца два. А потом надо будет ломать ногу и делать операцию. И зачем инвалидизировать человека? Ведь потом придется платить ему пенсию по инвалидности. А если сделать ему операцию сейчас, он будет трудоспособным человеком! В нашем департаменте здравоохранения поняли проблему, и плановую операцию этому парню сделали. Но это не должно быть в ручном режиме управления.

По его мнению, в России нужно создавать медицину для бездомных.

Шесть лет назад центр социальных проектов «Милосердие» включили в региональный реестр поставщиков социальных услуг, и НКО стала получать возмещение из регионального бюджета за оказываемые ею социальные услуги. Центр оформил медицинскую лицензию и может лечить тех бездомных, кому нужна амбулаторная помощь,— правда эти услуги пока оплачиваются из благотворительных средств. Зато первичное обследование бездомных возможно за счет бюджета — об этом договорились департаменты соцзащиты и здравоохранения.

Теперь всех бездомных, которых выписывают из больниц, направляют к Якунину. «У нас в Тюмени на улицу людей не выписывают,— с удовлетворением говорит он.— Мы как учреждение соцзащиты заключили договор с департаментом здравоохранения, все наши подопечные сдают анализы, проходят обследование. Сюда людей привозят с улиц, мы их отмываем, отправляем в больницы. При выписке нам звонят из больниц и своим транспортом доставляют нам больного». Он считает такую схему гуманной — и бездомные не умирают на улице, и обычные горожане более защищены. «Как-то мы привезли сюда женщину,— вспоминает он.— У нее половина тела была в пролежнях. И туберкулез в открытой форме. Два года она жила в подъезде».

Многие здешние жильцы пришли сюда из работных домов. Якунин говорит, что таких полулегальных организаций в России очень много,— они используют труд бездомных в обмен на ночлег и питание, но только до тех пор, пока человек здоров. Когда он уже не может работать — оказывается на улице.

— Даже если в работных домах людям что-то платят за работу, никто не следит за их здоровьем,— поясняет Андрей.— Эта система экономически выгодна, только пока она не требует много денег на содержание работников. Вот у нас тут был мужик, мы забрали его из работного дома, у него туберкулез. Мы-то его пролечили, но сколько людей он заразил в этом работном доме?

В России помощь бездомным начала появляться в 90-е годы — создавались ночлежки и приюты, но состояние бездомных людей тогда было другим. Не было такой разветвленной сети работных домов, как сейчас, и на улице было больше трудоспособных людей. Поэтому система помощи ориентирована была на то, чтобы дать человеку ночлег, покормить его, помочь с документами и работой. Сейчас ситуация другая — работные дома выплевывают на улицу больных и нетрудоспособных. Поэтому в приютах должны оказывать медицинскую помощь, а также услуги по уходу, считает Якунин.

В дверь медкабинета стучат.

— Людмила Ивановна, дайте парацетамол,— высокий светловолосый парень в синем спортивном костюме и красным, воспаленным лицом говорит медленно, глухо, как будто выплывает из тяжелого сна.

— А что случилось?

— Температура опять поднялась. Я на всякий случай таблетку хотел, на ночь.

Ночью медиков тут нет. Врач отрезает ножницами одну таблетку от блистера:

— Ты пока не пей, я тебя чуть позже осмотрю.

Историю этого парня узнаю от Сосновцевой — болен ВИЧ, бездомный, употреблял наркотики, спал на скамейках в парке, и недавно кто-то его поджег. Он проснулся, сумел потушить огонь. Пришел в приют — ожоги ему обработали, выдали чистую одежду, выделили койку.

Людмила Сосновцева до пенсии работала участковым врачом, потом — в богадельне, а в последние несколько лет — в приюте для бездомных. Она знает всех жителей приюта по именам, о каждом может рассказать целую историю.

Вот, например, Сизов (фамилия изменена). После лечения в туберкулезной больнице ему некуда было идти. Мать отказалась забирать его из больницы.

«Я ее не сужу,— говорит врач.— У нее муж болеет, она боится его потерять. Сын ей крови попил — и наркотики, и милиция. А все равно ведь переживает она за него, звонит нам, плачет».

Еще тут жил незрячий Володя. Во время многолетнего пребывания в Таиланде заболел ВИЧ, таблетки не принимал, потерял зрение, ВИЧ перерос в СПИД,— и он вернулся в Тюмень. Дома его не приняли — мать встала перед ним на колени и умоляла идти куда-нибудь в другое место. «Она живет в 10-метровой комнате со вторым мужем, у которого рак, и сыном-подростком,— вспоминает Сосновцева.— Пришла к нам и рыдает: что мне делать? Хоть вешайся.

Андрей Якунин забрал Володю в приют. Мать несколько месяцев приходила сюда ухаживать за сыном. Потом Володя умер.

Алена — девушка из «приличной семьи». У мамы с папой благоустроенная трехкомнатная квартира, у брата — свой дом. Алена выпивала, попала в тюрьму. После освобождения домой ее не пустили. Ей диагностировали психиатрическое заболевание. Так она осталась на улице. Пока была жива бабушка, она поддерживала внучку пенсией. После ее смерти Алена прожила только год — умерла от цирроза печени. В приют она приходила к зиме, а весной уходила.

«В наших приютах постоянно увеличивается количество людей»

Однажды ночью Якунину позвонил охранник из приюта — двое жильцов подрались. Оба были отсидевшими рецидивистами, и драка могла привести к плохим последствиям.

— Я сорвался, еду туда,— вспоминает Андрей.— Им обоим за 70, матерые деды такие. А мне тогда — 45. Я нож забрал,— все, говорю, утром будем разговаривать. Как-то пронесло. Они такие сроки отсидели, надо же понимать, как с ними разговаривать. Чтобы мне не сказали «ша».

За годы работы в низкопороговом приюте для бездомных Якунин научился и тюремному жаргону, и воровским понятиям.

«Один наш подопечный, отсидевший двадцатку, как-то мне говорит: «Андрей Александрович, у меня такое впечатление, что вы где-то с нами отбывали»,— смеется он.

Людмила Сосновцева рассказывает, что в приюте жили люди, отсидевшие за 4 или 5 убийств.

— Один, помню, лежит, уже совсем тяжелый, после инсульта, ему оставалось дня три,— вспоминает врач.— Я к нему подошла, говорю, может, покаяться хочет? К нам священник всегда приходит по первой просьбе. А он мне: «За что мне каяться?» Я говорю: «Ну ты же людей убивал». А он: «Они заслужили». А другой был, помню, 35 лет отсидел, полжизни. Тот покаялся.

— Как же вы их принимаете, если у вас один охранник? — спрашиваю я.

— Ну а куда их девать? — отвечает Якунин.— Кто им еще поможет? Они свое отсидели. Вот лежит у нас сейчас один мужичок, 4 ходки у него, жестокие убийства совершал. А сейчас не ходит, не встает, уже на пороге смерти. Паллиативный.

— А все матерится трехэтажно,— добавляет Сосновцева.— Жизнь растратил, не работал, ни семьи не завел, ни друзей. Жалко его, ведь душа-то мучается. Да как ему помочь, если у него столько злости?

— Не страшно вам здесь работать? — спрашиваю я ее.

— Бог хранит,— врач показывает рукой на икону на стене.— Каждое утро начинаю с молитвы и каждый вечер заканчиваю молитвой. Я-то что, я многое повидала. А вот санитарочка наша, бывает, придет с глазами, как блюдца. А она и в туберкулезной больнице работала, и в психиатрической. Здесь работать трудно. За каждого надо молиться. Волонтеры сюда не приходят, контингент у нас тяжелый.

В приюте на Коммунистической живут такие бездомные, которым нужна медицинская помощь, или те, у кого мало шансов на социализацию. Способные работать и социализироваться живут в другом приюте центра «Милосердие» — на Горках. У организации есть и частный дом, где самостоятельно живут четверо бывших бездомных,— они работают, ведут совместное хозяйство и в постоянном присмотре не нуждаются.

С Коммунистической по большому счету всего четыре пути — в интернат, на кладбище, на улицу или в самостоятельную, социализированную жизнь. Четвертый путь выбирают редко.

— За год у нас человек 20 умирает, человек 30 устраиваем в интернаты,— считает Якунин.— Человек 10 переводим в другие приюты — там, где живут люди работающие, более социализированные. Ну а остальные — «бегунки», поживут, откормятся, отогреются — и снова на улицу. На вокзале у нас один мужик лет 10 жил, мы его забираем, он неделю у нас — и назад. Я, говорит, на вокзале, как дома. Где он сейчас, не знаю, давно его не видно.

Год назад Андрей Якунин возглавил направление помощи бездомным в Синодальном отделе по благотворительности РПЦ и теперь часто ездит по регионам и делится опытом — рассказывает, как НКО может войти в реестр поставщиков социальных услуг и получать возмещение из регионального бюджета за свою работу. «Я мечтаю, чтобы больше НКО в России стало работать с бездомными, и чтобы они за это получали деньги из бюджетов, потому что только так можно помочь большому числу людей,— рассуждает он.—

Официальное количество коек для бездомных по стране — 60 тыс. А число бездомных — от 600 тыс. до нескольких миллионов. Эту проблему можно решить только всем вместе».

По его прогнозам количество бездомных в России будет расти. «Сеть работных домов по России расширяется,— объясняет он.— Они берут только трудоспособных. Люди в работных домах быстрее инвалидизируются и оттуда текут в приюты. Кроме того, на улице по-прежнему оказываются освободившиеся из мест заключения. Да и экономическое положение у людей ухудшается, работу теряют, жилье не могут снимать, значит, и бездомность увеличится. Алкоголизм, разобщенность семей, жены выгоняют мужей, дети отказываются помогать родителям — все это тоже влияет. В наших приютах постоянно увеличивается количество людей. Но никто на уровне страны не хочет об этом говорить. В любых государственных приютах всегда должно быть одно свободное место — даже если его по факту нет. Ведь если ты говоришь, что у тебя нет свободных мест, то это вопрос к власти — почему она не обеспечила регион социальной инфраструктурой? Поэтому реальной картины никто не видит».

«Мы работаем в рисковой сфере, у нас все время кто-то будет умирать»

У Якунина восемь детей. Когда мы заезжаем к нему домой, его жена Наташа рассказывает, что семью он видит только по выходным. Недавно Алексей и Наташа получили орден «Родительская слава» и денежную премию 500 тыс. руб. Половину этой суммы он уже потратил на зарплаты своим сотрудникам. «Занял у жены»,— улыбается он. Наташа разливает чай.

К концу года у приютов милосердия дефицит бюджета — 3 млрд руб. Якунин надеется собрать их из благотворительных средств, но это всегда непросто — на бездомных жертвуют не так охотно, как на сирот.

— Всю жизнь он с нищими да убогими,— говорит она мне, когда мы заезжаем в их дом на чай.

— Это потому что ты даешь мне такую возможность,— улыбается ей супруг.

Я спрашиваю его, зачем он 20 лет помогает людям, от которых отвернулись все,— пьяным, грязным, плохо пахнущим, сквернословящим, часто имеющим за плечами тюремный опыт?

— У Бога нет ненужных людей,— отвечает он.

— Поясните.

Он вспоминает молодого мужчину, который умирал на Коммунистической в 2018-м: «Долго отбывал срок, весь синий, в наколках». Директор приюта спросил его, не хочет ли тот исповедаться.

— Нет,— ответил больной.— Бог меня не простит.

— А ты в него веришь?

— Как не верить, он мне сколько раз помогал.

— А знаешь, кто в рай первым попал?

— Нет, кто?

— Разбойник. Такой же, как ты.

— Да ладно!

Больного на следующий день забрали в больницу, а перед отъездом он попросил Якунина позвать к нему священника.

«Оказалось, что он был не крещен,— рассказывает Андрей.— Священник его окрестил, исповедовал, причастил. Его выписали и снова привезли к нам. Я смотрю — а он светится. Просто другой человек, другой образ. Руку мне протянул, спасибо, говорит. На следующий день он умер. Он был первый, кто у нас тут умер».

Помолчав, он продолжает: «Казалось бы, человек на обочине жизни. Изначально не нужен был матери, которая от него отказалась. А Богу — нужен. Перед смертью получил еще один шанс».

Он рассказывает про Алену, которая попросила позвать священника, а потом чего-то испугалась. Священник пришел, и в тот момент, когда Алена отказалась от исповеди, в соседней комнате умирал еще один жилец и очень просил священника. «Они умерли оба — и Алена, и Слава, но если бы Алена не позвала батюшку, то к умирающему он бы просто нее успел,— говорит Якунин.— Каждый сделал свой выбор, и каждому мы дали возможность этот выбор сделать. Разве это не чудо?»

— А еще расскажи, как тебя прокуратура да пожарные проверяют,— советует Наташа.— И штрафы выписывают.

Андрей говорит, что мораторий, объявленный властями на проверку коммерческих организаций, не распространяется на НКО, поэтому некоммерческому сектору достается от проверяющих органов в двойном объеме.

— Приходит ко мне прокуратура,— рассказывает он.— Зима, мороз, у меня мест нет, один человек спит на матрасе на полу. Чисто, тепло, место в углу, никому не мешает. Мне сразу штраф и предписание убрать человека с пола. Я-то мог все убрать заранее до проверки, но я специально это не делаю. Либо я оставлю его на полу спать, либо выгоню на улицу замерзать. Да, я нарушаю. Так дайте мне возможность не нарушать.

По его словам, государственные требования к приютам для бездомных такие же, как к стационарным социальным учреждениям, где люди живут постоянно. Например, в таком приюте на человека полагается не менее шести квадратных метров — а если метров не хватит, то это нарушение, и будет штраф. После нескольких нарушений организацию могут и закрыть. Лестница в приюте должна быть широкой, в нем также необходим запасной эвакуационный выход. «Правил много, а зданий, которые соответствовали бы этим правилам, практически нет,— объясняет Якунин.—

У нас социалка размещается в старых зданиях советского периода, а вся нормативная база создавалась в последние 20 лет и требует современных планировок. По всей стране это огромная проблема, многие вынуждены работать подпольно, чтобы не связываться с проверками».

— Но разве эти правила писались не для того, чтобы люди были в большей безопасности? — уточняю я.

— Дело в том, что проверяющие органы озабочены только тем, чтобы ни за что не нести ответственность,— отвечает Якунин.— Если человек умер в приюте, то за это спросят с соцзащиты и с проверяющих органов, а если он умер на улице от мороза, то за это никто не отвечает. Но мы работаем в рисковой сфере, у нас все время кто-то будет умирать. Это не значит, что надо лишать людей помощи!

По мнению Андрея Якунина, НКО тоже нуждаются в моратории на проверки, иначе создать систему помощи бездомным не получится. «Есть Минтруд, и перед ним стоит задача организовать помощь в социальной сфере,— рассуждает он.— А есть контролирующие органы в лице МЧС, Роспотребнадзора и прокуратуры. Они устанавливают требования, как эту помощь оказывать. И эти требования не позволяют Минтруду делать свою работу полноценно. То есть государство одной своей рукой бьет другую».

«Благодаря НКО государство может расширять нормативную базу под людей»

Директор департамента социального развития Тюменской области Дмитрий Грамотин приезжает в приют по делу, но соглашается ответить на мои вопросы. Я спрашиваю, как вышло, что в Тюмени НКО активно сотрудничают с департаментом и получают субсидии из бюджета на оказание социальных услуг.

— Нормативно это возможно, любой регион может так сделать,— говорит Грамотин.— Никаких противоречий в действующем законодательстве для этого нет. Мы должны только заложить бюджет на субсидии НКО и эти субсидии выплатить.

— Почему в других регионах нет такой практики?

— Риски высокие. Мы должны быть уверены в НКО и в тех людях, которые ее возглавляют. Не каждому руководителю по плечу такая работа.

По его словам, сотрудничество с НКО выгодно для любого региона: «НКО помогают жителям региона — таким же, как и мы. Эти люди нуждаются в помощи, НКО могут эту помощь профессионально оказывать. У НКО есть большое преимущество — они могут привлекать дополнительные благотворительные средства. Бюджет региона планируется заранее, а людей за помощью может обратиться больше, чем планировалось. Госучреждение было бы вынуждено отказывать тем, кто пришел сверх нормы. Вот Андрей Александрович (Якунин.— “Ъ”) никому не отказывает. У НКО больше возможностей для маневра. Нам надо торги провести, контракты подписать, это занимает много времени. НКО не связано такими ограничениями».

Государственное учреждение выполняет только тот объем услуг, за который ему платят из бюджета, поясняет Якунин. А платят ему в рамках стандарта предоставления социальных услуг. В каждом регионе этот стандарт — свой. Как правило, в него входит базовый набор услуг — вынести мусор, сходить в аптеку и принести продукты. И нигде этот документ не учитывает все потребности человека в социальной помощи.

— НКО отталкивается от потребностей человека, который обратился за помощью,— говорит Якунин.— Вот мы не работаем с ФОМС, потому что у большинства наших клиентов нет полисов ОМС. Но мы покрываем все расходы на медицину из благотворительных средств. Госучреждение так поступить не смогло бы, поэтому в государственных приютах помощь в основном получают только те, у кого есть какие-то документы.

В прошлом году в регионе расширили стандарт оказания помощи бездомным. Раньше тариф был один, сейчас их два — для работы с теми, кто нуждается в постороннем уходе (около 24 тыс. руб. в месяц), и теми, кто может ухаживать за собой сам (около 16,5 тыс. в месяц). По словам Якунина, втиснуть помощь бездомным в прежний единый тариф было невозможно — ведь для ухода за маломобильными людьми требуется гораздо больше усилий и денег, чем для помощи более самостоятельным. Да и сейчас работать непросто — всегда нужно искать дополнительные средства. Но он видит в таком сотрудничестве способ изменить положение бездомных в стране.

— НКО нужно сотрудничать с региональной властью еще и потому, что это может изменить систему помощи по всей стране,— резюмирует Якунин.— Вот есть стандарт оказания услуг, он скудный. Мы находим благотворительные средства и оказываем дополнительные услуги. Регион видит, что эти услуги важны, и расширяет стандарт. И теперь все НКО в регионе работают по новому стандарту, и всем им стало проще. А потом так делают и соседние регионы. Благодаря НКО государство может расширять нормативную базу под людей.