В Москве стало больше проектов помощи бездомным, но число людей, которым негде жить и работать, не снижается. Директор благотворительного приюта для бездомных «Теплый прием» Илья Кусков рассказал спецкору «Ъ» Ольге Алленовой о людях, которым недоступна государственная социальная помощь, о беженцах, которые остаются на улице, и о том, чего не хватает в России для системной работы с бездомными.
Илья Кусков
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
Илья Кусков
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
«Я заходил утром в метро и видел людей, которые спали на лавках»
— Вы запустили первый в России «Автобус милосердия», который вечером собирал бездомных на ночных улицах, отогревал их, а утром распускал. А сейчас вы возглавляете приют для бездомных, где они могут жить по несколько месяцев. А почему вы решили помогать именно бездомным?
— Я начинал работать волонтером (в Комиссии по церковной социальной деятельности при Епархиальном совете города Москвы.— «Ъ»). У нас был проект «Православные социальные работники в больницах», мы ухаживали за людьми в стационаре. Очень много бездомных мы тогда устраивали в больницы, в основном с обморожениями, травмами. Человек как обмораживается? Холодно, выпил, чтобы согреться, потерял ориентир, заснул на улице. Помню, в конце 1990-х годов идешь по площади трех вокзалов, а на земле прям люди лежат: кто-то сознание потерял, кто-то не в силах подняться. Звонишь в скорую, ждешь, круги нарезаешь. В метро затащить нельзя — там милиция ругается. Скорая тоже не хотела связываться с такими пациентами — приходилось звонить по несколько раз, надеяться, что попадешь на нормальную бригаду, настаивать, напоминать про врачебный долг…
Я ходил в храм на Остоженке — там все время стоял бездомный, я с ним иногда общался. На нем были валенки — я и мысли не допускал, что у него могут быть обморожения. А спустя какое-то время он мне показывает ногу — а там уже половина ступни черная, истлевшая, кость видна. Валенки — плохая обувь для того, чтобы зимовать на улице. Я раньше думал, что гангрена — это всегда мучительная смерть, а оказывается, у некоторых людей она протекает вот так: плоть истлевает, кость отламывается, происходит как бы ампутация естественным путем, и человек не чувствует боли. Вызвал я скорую, повез его в больницу в «Лужники» в отделение гнойной хирургии. Иду по коридору, а там все заставлено койками, и койки заняты бездомными: сплошные обморожения, черные руки, черные ноги…
Я спрашиваю, что с ними будет дальше, медики говорят: «Ампутируем и отправим на улицу, а что нам с ними делать?»
Тогда передо мной встало сразу два вопроса: что нужно сделать, чтобы помочь людям восстановиться после операций, и как не допустить массовые обморожения. В 2003 году я познакомился с отцом Аркадием Шатовым (нынешний глава Синодального отдела РПЦ по церковной благотворительности епископ Пантелеимон.— «Ъ»), и мы придумали наш «Автобус милосердия». Его главная идея была в том, чтобы собрать людей в каком-то теплом помещении и дать им прийти в себя. Стали ездить по городу. Видишь, человек лежит — заносишь в автобус, он отсыпается, отогревается.
— Всех, кого находили, удавалось спасти?
— Не всех, но большинство. Мы работали ночью. Утром они уходили, а мы ехали домой.
— Все ваши клиенты были бездомными?
— Нет, потом выяснялось, что кто-то просто перепил где-то в баре, упал на улице и заснул. Как-то возле Ярославского вокзала мы увидели женщину — выглядела она благополучной, но была совершенно пьяной, а вокруг нее собиралась группа каких-то мужчин, они ее обступили, и стало за нее тревожно. Мы ее забрали, она в автобусе сразу отключилась. Нашли в телефоне контакт ее мужа, позвонили, привезли ее к дому. Очень много было «домашних», и они отличались от бездомных. Если бездомный был счастлив, что попал в тепло, и тихо засыпал, то «домашние» и скандалили, и разборки устраивали. Помню мужика: он с кем-то выпил, подрался, его обокрали, сняли с него дорогой костюм. Весь в крови, в лохмотьях, маленький такой, щуплый. И пока мы ехали в его Орехово-Борисово, он всех задирал, ругался. Когда мы его жене позвонили, она не поверила, говорит: «Да ладно, мой муж тише воды, ниже травы, вы его с кем-то перепутали». Надо было видеть ее лицо, когда она его забирала.
— Сколько человек мог за ночь отогреть ваш автобус?
— Сначала у нас был маленький автобус, туда можно было человек 16 собрать — все было битком. Мы сидели там же, и это, конечно, было не очень удобно: в салоне сильный запах, кто-то кашляет, у кого-то, возможно, туберкулез… Потом благотворители подарили нам автобус побольше — уже на 30 человек. Мы разделили его на две зоны: впереди сидели сотрудники, а в салоне спали бездомные люди.
— В 2009 году вы передали идею «Автобуса милосердия» городским властям, и теперь «Социальный патруль» — это часть муниципальной программы помощи бездомным. Почему вы его отдали?
— Я считаю, что если власти хотят самостоятельно делать такую программу и финансировать ее из бюджета, то это очень хорошо. Нам, НКО, всегда есть чем заняться.
К тому времени, когда идея нашего проекта преобразовалась в городской социальный патруль, мы уже понимали, что мало просто собирать людей на ночлег.
Я заходил утром в метро и видел людей, которые спали на лавках, порой немытые, плохо пахнущие. Было понятно, что есть люди, которые пьют и нуждаются только в ночлеге, а есть такие, кто хотел бы найти работу, но ему негде и не на что помыться, привести себя в порядок. Мы в «Милосердии» тогда приняли решение открыть пункт временного размещения — он сейчас называется «Ангар спасения». Поставили санитарный пропускник — и люди пошли. В первую ночь пришли 6 человек, во вторую — уже 50, а в третью — 170. Там люди могли поесть, погреться, помыться, получить чистую одежду.
А потом мы поняли, что недостаточно только разовой помощи, нужен приют, где люди могут отогреться, прийти в себя, понять, что делать дальше. Как-то к нам пришел благотворитель — он владел зданием бывшего завода в Химках, предложил устроить там приют. Сделал ремонт. Недавно он разорился, и работать нам стало сложнее.
«Сейчас появится новая категория — беженцы, которые становятся бездомными»
— Куда сегодня везет бездомных городской социальный патруль, забрав их с улицы?
— Если человек согласен, его везут в Центр социальной адаптации имени Елизаветы Глинки в Люблино.
— Я как-то встретила на улице пожилую женщину, ей негде было ночевать. Я предложила ей поехать в этот центр в Люблино, она отказалась: сказала, что там «бомжатник». Как быть, если человек не хочет в такой приют?
— Конечно, если в приют привозят бездомных со всей Москвы, то выглядит это все не очень хорошо. Там надо выстоять очередь на санитарную обработку. И это ради одного ночлега. Утром оттуда надо уйти. Но это место спасает людей от гибели ночью на улице, особенно зимой. И насильно туда никого не везут.
Социальный патруль может забрать человека или не забрать. Человек сам решает, остаться на улице или поехать на ночлег в приют.
Там 400 коек — это самый большой приют для бездомных в России. И он низкопороговый. Раньше в Москве такое невозможно было себе представить.
— Что значит низкопороговый?
— Раньше там работали только с москвичами: чтобы туда попасть, необходимо было иметь в прошлом московскую прописку. Нужно было сходить в паспортный стол, взять выписку — и это было отдельной большой проблемой. А сейчас туда принимают практически всех независимо от того, где человек раньше жил.
— Сегодня в Москве есть разные городские проекты для бездомных: «Социальный патруль», приют, дезинфекционные станции с душем. Можно ли говорить, что появилась какая-то системная помощь?
— Ситуация на улице сильно изменилась, и это заметно даже невооруженным глазом. Площадь трех вокзалов потеряла притягательность для бездомных — они там есть, но их немного, и они не в таком тяжелом положении, как раньше. Там сейчас людей регулярно кормят: есть и некоммерческие проекты, и городские.
— Сейчас бездомные стали выглядеть по-другому? Благополучнее?
— Да! Теперь бездомного человека часто не отличишь от домашнего: он чисто одет, от него не пахнет, он не лежит на улице — днем где-то работает, ночью спит в хостеле. Конечно, те, кто спит на улице, тоже есть, но их стало меньше. И я думаю, это результат того, что в Москве городские социальные службы и НКО стали хорошо работать: люди получают услуги, которые помогают им лучше выглядеть, трудоустраиваться, социализироваться.
— В то же время даже в Москве остро не хватает мест в приютах, а во многих регионах бездомным вообще нет никакой помощи.
— Тут важно разобраться, о какой категории бездомных идет речь. Есть здоровые, работоспособные мужчины и женщины, которые попали в трудную жизненную ситуацию. Для них существует краткосрочный вид помощи, например такая, как наш приют. Люди живут у нас примерно три месяца: мы помогаем им прийти в себя, поправить здоровье, оформить документы, найти работу, а потом они выходят в самостоятельную жизнь. На их места мы возьмем других — это философия нашей краткосрочной социальной помощи.
Есть другая категория людей, для которой полноценной помощи пока не существует.
Даже в Москве нужна кардинальная перестройка служб помощи бездомным. Речь идет о людях с гражданством СССР: в нашей системе у них нет никакого паспорта, поэтому им не положены никакие социальные услуги и их невозможно устроить ни в дом престарелых, ни в интернат.
Кроме того, в больницах есть бездомные люди в тяжелом состоянии, например после инсульта, травмы. Они нередко парализованы и не могут самостоятельно себя обслуживать. Нужно сделать такой сервис, который мог бы принимать таких людей на постоянное размещение, где им мог бы быть оказан профессиональный уход, в том числе паллиативный. Даже в Москве, городе с большими ресурсами, эта проблема не решена никак.
Мне периодически пишут из больниц: «Можете забрать такого-то человека, бездомный, без гражданства, в медпомощи не нуждается, но нуждается в уходе, себя не обслуживает». А я не могу его взять. У меня на 70 клиентов всего 10 сотрудников.
Недавно просили взять клиента — украинец, 19 лет назад приехал в Москву, потерял паспорт, машина сбила, перелом шейки бедра, передвигается на ходунках. Что мне с ним делать? Как я могу его забрать? У меня нет персонала, чтобы за ним ухаживать. И некуда его пристроить — он 19 лет не гражданин ни той страны, ни этой. И в нынешних условиях выяснить что-либо о его прошлой жизни невозможно.
Сейчас появится новая категория — беженцы, которые становятся бездомными. Кто-то не успеет оформить документы, кто-то потеряет паспорт, кто-то не справится с болезнью. Этих потерянных, не сумевших устроиться людей может становиться все больше. Приюты не станут их брать или будут стараться быстрее от них избавиться. Я вижу решение этого вопроса только в одном — создавать федеральные проекты помощи для таких людей. Нужна социальная система, при которой человек, оказавшийся на улице, может рассчитывать на постоянный приют и помощь.
«Больницы не любят принимать бездомных»
— Медицинскую помощь бездомным сегодня оказывают?
— Экстренная медицинская помощь доступна всем. Конечно, многое зависит и от человеческого фактора: услышав, что помощь нужна бездомному, оператор может не принять вызов — тут важно настоять.
Если человека сбила машина, приедет скорая и заберет его в больницу — никто не будет выяснять, где этот человек прописан и есть ли у него полис ОМС. Но после того как ему оказали экстренную помощь, он должен еще ходить на перевязки, а это уже другой вид медпомощи, и она доступна только по ОМС. У бездомного часто нет документов и ОМС. Соответственно, плановая или амбулаторная медицинская помощь ему недоступна.
Я знал одного человека, в тяжелом состоянии после инсульта его очень долго держали в больнице, потому что он не ходил, не двигался, только говорить мог. Ему некуда было идти, у него не было дома и документов, и выписать его на улицу в таком состоянии больница не имела права. Ни один приют не мог его взять, потому что ему нужна была специализированная социальная и медицинская помощь. И таких случаев много: часть коек в больницах занята людьми, которым некуда идти. Для них пребывание в стационаре неэффективно, а для бюджета это еще и очень дорого.
И именно по этой причине больницы так не любят принимать бездомных. Окажешь человеку медпомощь — а куда его потом отправлять? Если он в плохом состоянии, его нельзя выписать на улицу — это оставление в опасности.
В каждом городе требуется дополнительное учреждение с отделениями милосердия, где могли бы жить люди без документов.
— А куда из вашего приюта уходят те, кто нуждается в социальном уходе?
— Мы стараемся держать у себя таких людей как можно дольше. Пока они тут живут, мы помогаем им с документами, кормим, оказываем психологическую поддержку, а потом находим интернат или дом престарелых, куда их могут взять на постоянное проживание. Но это огромная проблема. Даже если нам удается устроить человека в интернат, он идет не в обычный, а в специализированный, в отделение, где находятся бывшие бездомные.
А кого-то вообще нельзя никуда устроить. У нас живет человек из Мариуполя, беженец. Нормальный мужик, никогда не был бездомным. Он прятался в подвале от обстрелов, наступил на гвоздь, у него диабет — началось заражение, ногу отрезали. Привезли его к нам. Мы сделали для него все, что могли, но дальнейшее его устройство нам недоступно. А куда его пристроить, я не знаю. Даже если мы сделаем ему документы, прописки у него нет, а у нас в стране социальная помощь привязана к институту прописки — даже при оказании помощи бездомным государственные службы смотрят на место последней прописки. Это тот самый случай, когда наши полномочия заканчиваются.
Поэтому было бы замечательно создать отдельную организацию, может быть, даже сеть по стране, и устраивать туда именно таких людей, которые не имеют прописки, не могут работать и ухаживать за собой.
— Но ведь это может стать очередным гетто, где над людьми измываются. Как это сейчас происходит во многих психоневрологических интернатах.
— Чтобы такого не было, надо продумать концепцию таких приютов. Они могут быть при церкви, например. Такие организации могут располагаться в сельской местности, в частном секторе, необязательно в больших зданиях. И у них должно быть федеральное финансирование. Потому что у НКО сегодня деньги есть, а завтра — нет. Ты взял человека, обнадежил его, а через три года ты закрылся, а он остался на улице.
«Паспорта забрал работодатель, денег не заплатил, съехал из офиса»
— Вы сказали, что в приюте мало сотрудников. Почему?
— Люди не особенно охотно идут сюда работать. Не знаю почему — мне кажется, у нас очень неплохо. Но у многих какие-то свои представления о бездомных, и найти нормального сотрудника трудно. Денег у нас немного: средняя зарплата — 50 тыс. руб.
— Вы считаете, работа с бездомными стигматизирована?
— В каком-то смысле да. Но эта работа, несмотря на трудности, приносит большую радость. Живет у нас, например, Коля, мы его подобрали на каком-то полустанке, он сидел в грязных штанах, ступни ног отрезаны. Мы его помыли, переодели, накормили, он так благодарил, такой радостный был! Говорит: «Ребята, помогите мне сделать протезы, я буду работать». Вот эта его радость очень дорого стоит. Я понимаю, что он бы на этом полустанке уже умер в морозы.
Да, порой люди срываются. Кто-то не может без алкоголя — отогрелся и ушел из приюта в никуда. Но даже такие примеры неотрицательные, потому что человек все равно увидел нормальную жизнь, почувствовал к себе нормальное отношение и теперь знает, что это возможно. И он может через какое-то время вернуться — попытаться жить по-другому. У каждого происходит духовная работа.
Если душа смягчилась, подросла, то, пусть даже сейчас он напился, он уже изменился в лучшую сторону. Очень важно оценивать постепенное внутреннее преображение людей. Когда с ними общаешься, видишь это.
— Эта внутренняя работа, наверное, важна для реабилитации?
— Да. Без поддержки, без нормального отношения, без желания человека что-то изменить в своей жизни ничего не получится. Наша поддержка заставляет человека задуматься и попытаться захотеть что-либо изменить.
— Что еще важно для успешной реабилитации?
— Прежде всего на первом этапе надо решить минимальные потребности человека. Если он будет голодный, раздетый и у него будет что-то болеть, то ни о каком поиске работы речи быть не может. Когда выздоровел, отъелся, отоспался, отогрелся, чувствует себя в безопасности — он и выглядит по-другому, и чувствует себя иначе. К этому времени начинается второй этап реабилитации: можем сделать паспорт, восстановить документы. Потом мы ему говорим: вот у нас есть компьютерный зал, есть социальные работники — давай попробуем написать резюме, разместить его и поискать работу. Некоторые люди прямо сразу находят, а у других что-то не выходит.
Иногда уныние подкашивает человека так, что он говорит: «Я у вас три месяца поживу, отъемся, а потом — на улицу». В такой ситуации надо разбираться. Психолога подключаем, священник к нам приходит.
Если ничего не помогает, я начинаю использовать методы принудительного стимулирования. Например, говорю: «У тебя остался месяц, я продлевать твой срок здесь не буду. Принесешь трудовой договор, устроишься на работу, продлю срок твоего проживания еще на месяц, до первой зарплаты». Иногда ставлю условие обойти за десять дней десять работодателей. Если все откажут, то можно остаться в приюте еще на какой-то срок. Бывает, что эти стимулы срабатывают и человек заводится. А бывает, что нет. Ну если нет, то нет. Говорю: твое время закончилось, у нас временное пребывание, сюда очередь стоит.
— Получается, что вы столько сил потратили, а помочь человеку не смогли.
— Мы не можем помочь человеку, который сам не хочет себе помочь. Насильно делать добро нельзя. Но тем, кто хочет выкарабкаться, мы помогаем, и таких людей гораздо больше.
Недавно пришли парень с девушкой, у них паспорта забрал работодатель, денег не заплатил, съехал из офиса. Они не могут найти работодателя, документов нет, денег нет, работы нет. Мы их разместили, сделали им паспорта, купили им билеты, и они уехали в Красноярск. На все это ушло 40 дней.
— Кто из ваших клиентов прожил в приюте дольше всего?
— Обычно мы сразу при заселении обговариваем трехмесячный срок. Но все зависит от самого человека и его ситуации. Кто-то жил у нас полгода, а один клиент уже год живет. У него был рак, ему сделали операцию на кишечнике и вывели стому. Но нужно еще несколько операций. Он живет у нас и периодически ложится в больницу. Состояние его улучшилось.
Был у нас бездомный с раком крови, прожил у нас несколько месяцев, мы его в хоспис устроили, и он там через несколько дней умер. Хороший был парень, позитивный, приятный.
Мы очень хотим открыть отдельный приют для инвалидов и людей, которые не могут себя обслуживать. И чтобы они могли жить там не три месяца, а столько, сколько им нужно. Это моя мечта.
«Урбанизация увеличивает масштабы бездомности»
— Часто люди говорят, что бездомные сами виноваты в том, что оказались на улице.
— Да, я такое тоже часто слышу: «Я работаю, а этот алкаш сидит, ничего не делает, и я должен ему помогать». При этом наши люди могут напиваться дома до беспамятства, но их не видно, а человек на улице выпьет меньше, но его все видят. Если в пятницу в баре напился в стельку — это нормально, а если на улице пьет, чтобы не замерзнуть,— сам виноват.
— Как вы думаете, бездомность связана с психологическими проблемами человека? Например, с неуверенностью в себе, неумением концентрироваться, добиваться цели?
— Бездомность часто связана с экономическими условиями или с потерей привычных условий жизни: потерей семьи, работы, дома. Если человек пережил в прошлом травму, брошенность, то, конечно, это усугубляет его состояние. Люди с крепкой психикой лучше справляются, с более слабой — опускают руки. Когда человек находится на улице, он получает кучу психологических проблем, которые потом ему мешают. Чаще всего у него появляется алкогольная зависимость — на улице сложно поесть, но нет проблем с выпивкой.
Я раньше удивлялся — денег нет, а он пьяный. Оказывается, бездомные бесплатно наливают другим бездомным, таким образом поддерживая друг друга. Поесть не дадут, обувь не дадут, а выпить — всегда пожалуйста.
Велика роль случая и обстоятельств. Например, вы родились в городе, у вас тут социальное окружение, а я — в деревне, деревня разрушается, многие пьют, и я уехал в город, где у меня никого нет. Случилась беда — меня ограбили, я остался без документов и денег. Если такое случится с вами, вы придете к близким, друзьям — вам помогут. А мне некуда пойти, я остался на улице. Виноват ли я в том, что родился в деревне? Виноват ли в том, что меня ограбили? И в том, что в городе нет системы помощи таким, как я?
Или приехал в город, устроился на работу, а работодатель мне денег не заплатил, паспорт забрал. Я виноват в том, что работодатель — обманщик? Это уже вопрос к правоохранительным органам. Если эта система обмана существует, значит, кому-то она выгодна.
Что такое бездомность? Это отклик нормальной экономики государства на неравномерность распределения рынка труда. В Москве большой рынок — все сюда едут, но не все здесь нужны. А люди-то не всегда понимают, что они здесь не нужны. И остаются бездомными.
В Белоруссии бездомность носит вообще другой характер. Там равномерный рынок труда — людям невыгодно перемещаться внутри страны, и бездомные там — только сироты или пьющие, которых из дома выгнали. Когда люди перемещаются, не все могут устроиться. И не все способны — сказываются особенности характера, воспитания, самоуверенность, способность себя «продать».
Урбанизация увеличивает масштабы бездомности — не все рождаются в городе, не все получают хорошее образование, не все востребованы.
И, конечно, психологические проблемы увеличивают риск бездомности. Если человек по натуре боец — ему только плечо подставь, он тут же окреп, устроился, все у него отлично. У нас такие ребята были. А бывает, человек и хороший, и позитивный, а характер не боевой. Может быть, его в детстве много ругали, он не уверен в себе, сразу ломается, падает на самое дно. Человека надо вдохновлять, поддерживать, ему надо говорить, что все у него получится, что ты в него веришь. Каждому его маленькому успеху радоваться... Есть у нас парень с ментальными проблемами, Саша. У него есть родители, но они его выгнали, и он давно бродяжничает. Вот он убрался и говорит: «Я мусор вынес, я хороший?» Я говорю: «Конечно, ты большой молодец». И он доволен, спокоен, старается, помогает.
Ребят из этой категории — с ментальными проблемами — на улице тоже много. Вот Валентин — жил с мамой, переехали из Узбекистана в Тамбов, там учился в школе-интернате. Мама умерла, жилье у него отобрали, выбить он ничего не сумел, четыре года сидел на остановке. Сейчас мы устроили его в больницу, потом заберем к себе. Многих инвалидов ждет такая судьба: когда родители умрут, их могут лишить жилья.
В общем, на улицу попадают люди, которые не могут бороться за себя.
Они не могут пойти к чиновнику, нажаловаться в трудовую инспекцию, написать письмо прокурору. Это тихие, хорошие люди. Но они не умеют биться. И говорить, что эти люди сами стремятся попасть на улицу, глупо.
— Ваши коллеги из других помогающих организаций говорят, что в системе помощи бездомным нет работы с зависимыми и это не позволяет выбраться с улицы большому числу людей.
— Это действительно так. Если бы у нас были ресурсы, мы бы, конечно, взяли на работу такого специалиста, как аддиктолог. Это очень востребованный и редкий специалист. В команде, работающей с зависимыми, нужны психолог, аддиктолог, нарколог, а это еще дополнительно 300 тыс. руб. в месяц. Мы такие расходы не потянем. В Москве есть Научно-практический центр наркологии департамента здравоохранения, туда можно прийти за помощью, мы туда возили наших клиентов.
Пока мы склоняемся к такому мнению, что зависимого человека проще отправить на реабилитацию, чем заниматься этим у нас в приюте. Конечно, такую помощь надо развивать и делать ее доступной для всех.