Горячности нынешней антивоенной и антитоталитарной борьбы способствуют две удачно (для борцов) подвернувшиеся годовщины — пятнадцатилетие афганской кампании и пятилетие со дня смерти академика Сахарова. Попутно используется и третья годовщина — приближающееся четырехлетие вильнюсского "кровавого воскресенья".
Должна получаться убийственная аналогия: агонизирующий режим, в предсмертных корчах пытающийся развязать войну, и новые борцы с тоталитаризмом, взявшие знамя, выпавшее из рук Сахарова. "Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях живых". Более внимательное рассмотрение аналогии обнаруживает легкие изъяны.
С точки зрения международно-правовой Афганистан был во всех смыслах иностранным государством (отчего 14 января 1980 года Генассамблея ООН подавляющим большинством голосов осудила агрессию), да и аннексия Литвы так никогда и не была признана ведущими державами Запада. Чечню все мировое сообщество рассматривает как неотъемлемую часть РФ.
С точки зрения национального эгоизма ситуации тоже неравнозначны. Афганистан еще с 20-х годов понимал, что с северным соседом надо вести себя в высшей степени осторожно — и поступал соответственно. Граница СССР в те годы была на крепком замке, и оказывать вредное воздействие на соседа Афганистан не мог, как не оказывали его также граничащие с СССР Китай, Турция и Норвегия. Вползание в войну произошло по принципу "ты виноват уж тем, что хочется мне кушать", подкрепленному убеждением, что если не скушает Кремль, то скушает Вашингтон. Литва, конечно, уже была источником заразы, но заразы специфически западной: полный разрыв с советской идеологией, экономические новации, бесцензурный "прибалтиздат". Западная зараза разлагала коммунизм, и попытка ее пресечения была попыткой сохранить конкретный коммунистический режим.
Заразу, исходящую от Чечни, западной никак не назовешь, ибо терроризм, наркотики, фальшивые авизо и грабеж коммуникаций — это первобытная зараза, разлагающая не какой-то особый тип государства, но государственность как таковую. Но сегодня силовое вторжение в другую, наглухо отгороженную цивилизацию, а равно попытка пресечь влияние более высокой цивилизации отождествляются с попыткой предохраниться от "дикого поля".
Аналогия продолжается в апелляции к личности академика Сахарова. Его протест против вторжения в Афганистан и последовавшая затем мучительная восьмилетняя ссылка в Горьком подверстывается под не менее смелый протест прогрессивной общественности против чеченской кампании. Тут работает стандартный принцип левого маскарада. Безжалостно чавкающая машина тоталитарного государства отождествляется с нынешним расхлябанным режимом, уже не могущим держать ни гриву, ни поводья и в последних усилиях удержаться в седле хватающимся за хвост, а личное нравственное деяние одинокого подвижника — с дружным порывом к власти уставших сидеть в тени неудачливых честолюбцев.
Конечно, маскарад в политике — вещь не новая. Можно вспомнить, как на рубеже XVII-IXIX веков эксплуатировали героев Плутарха. Правда, древние герои не были современниками парижских революционеров, тогда как почти все жили во времена Сахарова и Брежнева и помнят, кем был Сахаров, а кем — нынешние древние герои. При наличии многовековой дистанции прием "он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес" работает, при почти нулевом интервале получается "Гомер, Мильтон и Паниковский".
Но главная незадача в том, что Сахаров был не героем Плутарха, а человеком личной святости. При плохом подражании древним героям получается всего лишь "разрумяненный трагический актер, махающий мечом картонным", тогда как многолетние благополучные идеологические работники, судорожно пытающиеся приватизировать святость того, кто стоит перед Престолом Всевышнего, являют картину совсем не смешного мародерства.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ