приобщилась Анна Наринская
Он потребовал, чтобы лица на снимке видно не было: мол, не истек еще какой-то срок давности, и вообще, нехорошие вещи могут случиться, если его физиономию пропечатают большим тиражом. И нам пришлось фотографировать его на фоне окна — против бледного киевского зимнего света. Это жаль, потому что физиономия у него неординарная — страшноватая и смешноватая и немного еще всякая. В общем, запоминающаяся. Зато на нашей фотографии видно, какой это солидный мужчина. Сейчас Владимир Адольфович весит 125 кг. Говорит, что, когда занимался спортом (рукопашным боем, конечно), весил всего 105. Но, думаю, и тогда выглядело впечатляюще.
Разговаривает он тихим таким голосом. В его разговоре со мной встречались слова "архетип" и "рефлексия" и практически не встречалось мата. Но и без мата у него получается управляться со словами весьма выразительно.
То, что Адольфыч вообще может управляться со словами, не сюрприз. За это его и полюбили. Полюбили, собственно, киносценарий под названием "Чужая", который полтора года назад выпустило в виде симпатичной книжечки издательство Ad Marginem. Текст этого сценария написан языком точным (или скорее таким, в точности которого совсем не хочется сомневаться), смешным и таким плотным, что из него практически невозможно выдернуть отдельную цитату, кроме разве что емкой характеристики, которую дает вор в законе Рашпиль главной героине: "Редкой масти тварь, мутная, голимая устрица". Тогда вокруг "Чужой" и ее автора поднялась некоторая даже шумиха и споры. Спорили о том, настоящее ли отчество — Адольфыч, и о том, основана ли эта история на личном опыте автора,— проще говоря, был ли он сам членом "движения", то есть бандитом. Отчество оказалось настоящим — дед назвал родившегося в 1937 году сына в честь друга по интербригаде. И про бандитское прошлое все согласились, что да — было. И обрадовались. Потому что таким образом жесткач, который так нравится интеллигентным мальчикам и девочкам, становится еще жестче. Еще "реальнее".
"Пусть московские мальчики поиграются. Если бы я велся на то, что вот — какая-никакая слава, что где-то цитируют, то потом, может, и обратил бы внимание, что все, что больше не цитируют, что надоел. Вот Тарантино, например, сейчас уже надоел. Я просто считаю: пока платят деньги — хорошо",— говорит Адольфыч, который, правда, еще не надоел. Во всяком случае, не успел. И деньги ему платят. За киноправа на "Чужую" заплатили, по слухам, даже много. Сейчас фильм находится в подготовительном периоде, а продюсерами выступают Константин Эрнст и Игорь Толстунов вместе, и это, наверное, должно означать, что все очень круто.
"Чужая" — самый откровенный, прочувственный и в каком-то смысле даже торжественный гимн 1990-м, который только можно себе представить. Не 1990-м вообще, не таким, какими они были взаправду, а тем, какими мы сами выбрали их помнить,— с братками в голде, путанами в лосинах, чеченами в трениках, раздолбанными "бэхами" и запахом свободы, который практически невозможно отличить от запаха беспредела.
Правда, теперь эти 1990-е любить не принято, а принято, наоборот, считать их временем ужасным и стараться поскорее забыть. По мнению Адольфыча, те, кто "сейчас в России смешивает 1990-е с грязью,— они, считай, вытирают ноги о свадебное платье своей мамы. Конечно, платье это уже обветшало, и мама уже умерла, но все-таки не надо, наверное, использовать его в качестве коврика или тряпки в ванной... Ведь это было время, когда мама была молодая и не знала, чем это все закончится, что отец начнет пить и бить, а потом его вообще убьют. И ведь кто это делает — как раз те люди, которые в 1990-е поднялись. Никому не известный подполковник какой-то".
"В 1990-х изменилось общественное сознание. Я помню, мне было тяжело дать в рыло кому-нибудь на улице году в 82-м, сразу появлялись какие-то желающие принять участие. Какие-то люди набегали, женщины кричали: "Чего вы делаете?!" Руки крутили, в милицию... А в 1990-х все стало по-другому. Пришла другая идея — социальная: украл — поделись. Кто шел в бригады, в движение? Люди в достаточной степени взрослые, сильные, амбициозные, но при этом пострадавшие от этих реформ. От этого нового времени. Спортсмены, например, тогда же спорт оказался никому не нужен. Или пулевые стрелки — не все же на войне погибли. А руководили те, кто поумнее, то есть уголовники. У них мозгов больше, у них обычно бывает время, чтобы подумать. 1990-е — это было очень серьезное десятилетие, а 2000-е это что — это регресс, это шаг назад. Все идеи сейчас — педерастия и деньги. Даже блатной язык изменился к худшему. Если раньше говорили "западло", то теперь говорят "западлюку". Изменился контингент, который сейчас сидит, а ведь это все идет из тюрем".
Наступление нового, бессмысленного времени предсказывала еще героиня "Чужой" из начала 1990-х: "Через 20 лет народ страшный будет, да и лоховской, до делов. Черти одни останутся. И мусора над ними". Действие нового сценария Адольфыча "Огненное погребение" (он написан по заказу кинокомпании СТВ, текст вот-вот выйдет в издательстве Ad Marginem) происходит в эти самые окаянные, то есть теперешние, дни.
"В "Огненном погребении" я описываю людей, которые выжили. То есть более слабых. Те, кто выбрал жизнь,— это более слабые, нежели те, которые выбрали смерть. Многие выбрали смерть, многие пошли грабить сберкассы, и их перестреляли всех. И вот эти люди выбрали жизнь, а жизнь стала мельче. Если раньше они решали вопросы... ну, например, Чара-банка, то теперь не пустят решать вопросы и среднего бизнеса. Они вернулись обратно на самый низ. И эта жизнь не для них, они занимают не свое место — кто работает охранником, кто научился обыгрывать игральные автоматы. А ведь на самом деле они военные люди. И вдруг появляется эфемерный шанс — покойному отцу какой-то девочки должны деньги. Они бы в те, прошлые годы за такое не взялись. Потому что здесь заведомо много трупов и мало денег. Но для них это шанс вернуться к нормальной в их понимании жизни. А в их понимании нормальная жизнь — это не тачки и не шмотки, не богатство буржуазное, а это возможность жить, не заботясь о хлебе насущном. В их понимании человек, который пашет каждый день за какие-то деньги,— это не человек. И вот они берутся за это дело, но у них больше нет фарта, удачи, и все их предприятие превращается в бегство. Они бегут из осеннего Крыма, где только еще листья желтеть начинают, где виноград поспевает в это время, бегут во Владимир, потом — Нижний Новгород, потом — черт, дьявол, Ковров, потом валятся в тартарары".
В "Огненном погребении" (так же как и в "Чужой") автор переплетает постоянное движение героев, "историю дороги" с переполненной насилием интригой. И это у него получается. У него вообще много чего получается даже в тех местах, где вроде бы не должно. Вот, например, главный герой собирается купить какой-то левый револьвер, заглядывает в ствол и говорит: "Прямо как в кино про бандитов. Не помню, как называется. Про маму что-то там. Там один в ракетницу смотрит и спрашивает: "И откуда ствол такой дикий?"". И такой привет из одного фильма про бандитов другому фильму про бандитов выглядит здесь совсем не глуповато, а очень даже к месту. (Кстати, Адольфыч утверждает, что "Мама, не горюй" Максима Пежемского был единственным фильмом про бандитов, который бандиты признавали. Потому что там дух эпохи передан, когда все по барабану.)
Но все-таки с "Огненным погребением" что-то не так. Там как-то слишком про многое написано. И про бизнесменов, и про рыбаков, и про хороших бандитов, и про плохих, и про совсем непонятных каких-то кавказцев-беспредельщиков. И про сны, и про колдовство, и чуть ли не про вуду какое-то. А в качестве героини вместо отмороженной Чужой влюбленная девушка Люба, которая, правда, ведьма, но только непонятно зачем. И дело не в том, что Адольфыч про сейчас не понимает, а про 1990-е понимает. Просто про них он любит, а про сейчас — нет.
На мои замечания про "Погребение" — вполне осторожные — Адольфыч раздражается: "Надо уметь читать". Быть предметом его раздражения не очень-то приятно. И дело не в 125-килограммовом весе, а в том, что, когда он раздражается, все сомнения насчет подлинности его "бригадных" приключений улетучиваются. А он, заметим, вообще довольно легко раздражается — за предположение, что в его текстах описывается одноклеточное сознание, он меня прямо-таки отчитал. В том смысле, что не мне с моим жизненным опытом судить, что это я еще одноклеточных не видела. А его герои не одноклеточные — они рефлексируют, у них самоирония имеется. "А то, что уголовники тупые, придумали жертвы этих уголовников — терпилы". На замечание, что, возможно, у терпил есть свои основания так считать, он раздражается еще больше.
Разговор про одноклеточность зашел в связи с рассказами Адольфыча. Пятнадцать из них появятся в той же книжке, что и "Огненное погребение". Рассказы эти мне нравятся. Хотя, по-моему, отражают именно одноклеточное сознание — пускай более цельное, чем наше с вами многоклеточное, и поэтому более ценное, но именно такое. Правда, не стану возражать Владимиру Адольфовичу — тех самых настоящих одноклеточных я, скорее всего, не видела.
Рассказы Адольфыч стал писать в 2001-м — у него, как он выразился, "тогда был поднадзор". По вечерам надо было быть дома — из милиции приходили проверять. А у жены был компьютер. И он решил записать что-то — для своих. Свои оценили: "Они ржали, они вспоминали какие-то события, своих друзей, себя..."
Не свои — те, кто просто даже ни в коем случае не сможет признать себя в героях адольфычевых рассказов — тоже оценят. Именно потому, что они с такой очевидностью не про них — про других, про которых известный революционный философ выразился, что они — это ад. Этот ад у Адольфыча выразительный до объемности и потому пугающий, но при этом успокоительно мелкотравчатый.
Адольфыч говорит, что, когда начинал писать, из ста слов вычеркивал семьдесят. И это видно — слова такое любят. Кстати, лучший, может быть, из этих рассказов как раз про слова. Там два парня едут прессовать должника и всю дорогу готовят ему приветственную речь. В том смысле, что сейчас они его, "пидараса"... "Мы уже почти пришли, как Морячок неожиданно спросил: "Слышь, а ты в курсе, что он пидарас?" "В курсе, конечно. Друзей своих швырнул, спрятался, по долгам не кроится".— "Не, в смысле настоящий пидарас, голубой!"" И тут оказывается, что этим реальным парням этому оказавшемуся реальным гомосексуалисту просто нечего сказать. Потому что когда "пидарас" — это просто слово, они с ним прекрасно управляются, а когда за ним всплывает действительность — как-то неудобно получается. Хороший рассказ — "Иммунитет" называется. И он, безусловно, всем понравится. Как и другие рассказы — про погром на рынке, крышуемом "зверьми"-кавказцами, или про то, как семью жидов из квартиры вышибали. Среди нас — обладателей неодноклеточного сознания — такое обречено на успех. Потому что очень реальное. Мы, конечно, такой реальности и в глаза не видели, но знаем — это она.