Вчера поздно вечером в Петербурге завершился XI международный театральный фестиваль "Балтийский дом". На закрытии показывали уже почти официально признанный в мире шедевром спектакль Эймунтаса Някрошюса "Отелло". Но не меньший интерес вызвала его же "Чайка", показанная накануне.
Единственным исключением стала "Чайка" Эймунтаса Някрошюса (Eimuntas Nekrosius). Она была поставлена знаменитым литовским режиссером для итальянской "Школы мастеров". В сущности, спектакль родился из обычного мастер-класса: как это принято в международной практике, Някрошюса пригласили провести занятия с актерами. Он приехал и с предложенными ему студентами за несколько недель сделал чеховскую "Чайку".
Кажется, это первая комедия, которую поставил Някрошюс за свою жизнь. Причем сразу после трилогии шекспировских трагедий — "Гамлет", "Макбет" и "Отелло". На фоне последних его "Чайка" выглядит необычно озорной и даже легковесной. Хотя другого режиссера за такой же спектакль обвинили бы в немотивированном очернительстве чеховских героев: чего стоит хотя бы сцена, в которой Треплев собирается удушить шнурком Аркадину! Но привычной для спектаклей Някрошюса трагической суггестии не хватает. Может быть, оттого, что итальянские актеры — совсем не литовские, балтийская сосредоточенность им чужда, зато родовые признаки комедии масок налицо. Их все время тянет продемонстрировать темперамент на полную катушку, сыграть голосом, жестом.
А может быть, "смазано" впечатление от "Чайки" потому, что средства Някрошюс применил много раз виденные, можно сказать, фирменные. Вроде простых оцинкованных ведер, выбранных для оформления сцены в качестве едва ли не доминирующего предмета. Выставленные в шеренгу, эти ведра обозначают усадебную топь. Но потом собранные Ниной Заречной вокруг сидящего Тригорина превращаются в некий безвыходный, замкнутый круг обыденности. А когда в последнем акте уже сама актриса Заречная появляется с ведрами на коромысле и вешает деревянную дугу на плечи Треплева, становится понятно, что нехитрый садовый инвентарь — что-то вроде иронически "перекованных" Някрошюсом вериг искусства, истинного или мнимого. Вроде креста, что, по Чехову, надо носить и верить.
Так и запоминается этот учебный спектакль — не единым смыслом, о котором, кажется, режиссер не слишком и заботился, но набором отдельных сцен и деталей, будто произвольных всплесков режиссерского сознания гения. Вроде сковородки, на которой написано "луна" и которую работник Яков поднимает вверх в самые патетические моменты. Или белого савана, разом покрывающего севших за лото обитателей усадьбы: известно же, что у героев Чехова рушится жизнь именно тогда, когда они просто пью чай или вот так сидят за столом. Или победно поднятого доктором Дорном кулака на реплике: "Сколько любви!" — как будто он тут служит Купидоном и сам пускает во всех стрелы. Или, в конце концов, комического гэга во время исполнения пьесы Треплева. Нина долго читает про львов и куропаток, стоя лицом к зрительному залу и спиной к сценическим персонажам. Пока Треплев не поворачивает ее наконец кругом. Как же она пугается, что распиналась не перед тем, кем нужно. И то правда: поди пойми в театре, где на самом деле сидят важные зрители и где тебя ждут настоящие, не случайные ученики.
РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ