19 мая 1922 года Владимир Ленин написал записку Феликсу Дзержинскому, предлагающую председателю ВЧК начать подготовку к высылке за рубеж оппозиционно настроенных профессоров и литераторов. Этот документ дал старт операции, закрепившейся в культурной памяти под названием «философский пароход». К юбилею самой массовой в российском прошлом высылки интеллектуалов Игорь Гулин поговорил с историком литературы Глебом Моревым о политических и социальных контекстах этой практики.
Пароход «Обер-бургомистр Хакен», на котором в сентябре 1922 года Советскую Россию покинула первая партия высылаемой интеллигенции
Фото: wikipedia.org
Пароход «Обер-бургомистр Хакен», на котором в сентябре 1922 года Советскую Россию покинула первая партия высылаемой интеллигенции
Фото: wikipedia.org
Принудительная высылка интеллектуалов за рубеж — необычный формат политики. Он находится между репрессиями и эмиграцией. Что этот жанр говорит о позиции власти по отношению к интеллектуалам?
Высылка — это как бы «гуманистическая» замена террора. То есть инакомыслящих не уничтожают физически, а удаляют из советского публичного поля путем перемещения их тел в другое, изолированное от советского, пространство и таким образом минимизируют их влияние на внутреннюю политику. Первым таким актом была собственно высылка интеллектуалов 1922 года. Помимо пресловутого письма Ленина, ей предшествовала статья Троцкого «Диктатура, где твой хлыст?» в «Правде». В ней ставилось на вид, что в легальной печати появляются антибольшевистские высказывания и что надо реагировать на это гораздо более жестко, чем это делается. Была подготовлена «спецоперация»: людей в Москве и в Петрограде арестовывали, некоторое время держали в тюрьме, а потом давали подписать обязательство, в котором человек соглашается с тем, что он высылается за пределы Советской России, а при попытке вернуться будет расстрелян. Человек подписывал это, и потом несколькими партиями людей отправляли за границу. Наиболее известны среди этих высланных действительно были философы, Бердяев и другие,— отсюда «философский пароход». Но также там были редакторы, литераторы, публицисты. Некоторые персонажи тогда сумели от высылки отбояриться. В частности, писатель Евгений Замятин. Его собирались высылать, а он задействовал свои связи — и из этих списков оказался вычеркнут. Парадоксальным образом, спустя почти десять лет именно Замятин оказался фактически последним советским эмигрантом, получив в 1931 году от Сталина разрешение покинуть Советскую Россию. После этого легальный выезд деятелей культуры из СССР «в один конец» был перекрыт в течение многих десятилетий.
Как соотносится сюжет с высылкой с историей собственно эмиграции?
Тоже довольно парадоксальным образом. Потому что ровно тогда же эмиграция для советского гражданина перестает быть доступной. Все заметные деятели культуры, покинувшие Советскую Россию в течение 1920-х годов, такие как, скажем, Константин Сомов, Александр Бенуа, Михаил Чехов, Владимир Вейдле, делали это не как «эмигранты». Они отправлялись в сложно организованные официальные командировки, из которых просто не возвращались. К концу 1920-х возможность такой замаскированной эмиграции тоже была пресечена. В любом человеке, испрашивающем разрешения на выезд, видели потенциального невозвращенца. В конце концов эти поездки стали доступны только для проверенных, лояльных деятелей. Тогда же практику физического удаления инакомыслящих за пределы СССР окончательно сменила практика их физического уничтожения — террор. Переходу к террору предшествовала последняя знаковая высылка — в 1929 году из СССР был насильно выдворен Лев Троцкий. Власти не решались его репрессировать, учитывая статус героя революции, одного из создателей советского государства. Троцкий был сначала сослан из Москвы в Алма-Ату, но быстро стало понятно, что даже его простое присутствие в пределах СССР все равно неприемлемо для режима. Его посадили на корабль в Одессе и отправили в Турцию. Эта беспрецедентная операция была повторена уже в новых исторических условиях по отношению к инакомыслящему совершенно другого типа. В 1974 году Александр Солженицын, как человек, обладавший, подобно Троцкому, всемирной известностью и к тому же статусом нобелевского лауреата, был арестован, но не отправлен в лагерь, а посажен на самолет и выслан в Германию. Тогдашними советскими людьми, помнившими историю, это событие прямо проецировалось на высылку Троцкого и сигнализировало, что, как и в 1920-е годы, существует своего рода предел для государственного насилия — и в этом смысле сталинский террор ушел бесповоротно.
А как государство вообще вернулось к практике высылки после террора?
После осуждения «культа личности» представление о том, что инакомыслие внутри страны неприемлемо, никуда не уходит, но власть опять возвращается к досталинским практикам — к идее физического перемещения оппонентов. Первым человеком, к которому эта практика была после войны применена, стал писатель Валерий Тарсис. Это был довольно скандальный персонаж. Он с 1930-х годов занимался журналистикой, литературоведением, переводом, играл не слишком презентабельную роль в репрессиях конца 1930-х. Некоторые из репрессированных в 1936 году литераторов, оформленных НКВД как «группа украинских националистов», утверждали, что Тарсис был автором доносов на них. А потом с ним произошла любопытная вещь. Я думаю, на него произвела большое впечатление история с Пастернаком. Для советского литератора того времени передача «Доктора Живаго» для публикации за границей была абсолютно шокирующим жестом. Забавным образом этот жест вновь отсылает нас к фигуре Замятина. В 1929 году Замятин и Борис Пильняк были обвинены в том, что они без санкции советской цензуры опубликовали свои тексты на русском языке в зарубежной печати. До того это была, в общем, обычная практика, но с тех пор ни один советский писатель на это не решался. Пастернак, понимая, что времена изменились и риск перестал быть смертельным, идет на это. На его собратьев по Союзу писателей этот шаг производит огромное впечатление, а последовавшее затем присуждение Пастернаку Нобелевской премии вносит в некоторые карьерно ориентированные умы полную сумятицу. Среди таковых, я полагаю, был Тарсис. С начала 1960-х годов он переправляет на Запад свои не слишком выдающиеся произведения — видимо, рассчитывая на то, что его ждет судьба Пастернака, мировая известность и преуспеяние. Он действительно вызывает на Западе некоторый шум; этому способствует и то, что в Москве его не только исключают из Союза писателей, но и насильственно помещают в психиатрическую больницу. Выйдя оттуда после международных протестов, он продолжает свою деятельность, у него выходит на Западе несколько книг. В ситуации публичного внимания, сфокусированного на потенциально неприемлемой для режима фигуре, власть опять-таки не решается на репрессии. В 1966 году Тарсису разрешают выезд из СССР. Его отъезд был оформлен как разрешение выехать для преподавания в английском университете. Но, как сейчас стало известно, это была очередная спецоперация: заранее было решено, что, когда Тарсис окажется в Лондоне, он будет лишен советского гражданства и, соответственно, возможности вернуться назад. Это был род высылки.
Фото: DIOMEDIA
Фото: ТАСС
Фото: © М. Мильчик
А что за тексты писал Тарсис, что пришлось его выслать?
Он, в общем-то, графоман — но антисоветский графоман. Это псевдокафкианские сатирические истории о советской действительности. Он умер в 1983 году в Швейцарии, оставив после себя многотомное собрание сочинений, которое уже тогда не могло найти издателя. В эмигрантском журнале «Континент» вскоре после его смерти печатались объявления о сборе средств для издания неопубликованных книг Валерия Тарсиса. Как я понимаю, денег не нашлось.
То есть в историю он вошел не своими произведениями, а тем, что стал человеком, на котором опробовали новую модель высылки интеллектуалов?
Да, а в 1970-х это стало распространенной практикой. Таким образом уехало много диссидентов и художников: формально они выезжали на гастроли или по университетским приглашениям, а затем лишались гражданства. Так произошло с Василием Аксеновым, Георгием Владимовым, Львом Копелевым, Владимиром Войновичем, Ростроповичем и Вишневской, Александром Зиновьевым. Самым загадочным среди ранних выездов был выезд художника Шемякина. Сам он распространяет версию, что его выслали, но это представляется маловероятным, учитывая, что Шемякин выехал из СССР в 1971 году с советским паспортом и не был его лишен. Поэтому в кругу его знакомых выезд Шемякина в то время был воспринят как контролируемый КГБ. Особый случай — это выезд Андрея Синявского и Марии Розановой, которые уехали в 1973 году, тоже сохраняя советский паспорт, в ответ на приглашение из Франции. И что совсем удивительно, до начала выпуска журнала «Синтаксис» в 1977 году Мария Розанова приезжала в Москву. Человек, сохранивший за границей советский паспорт, мог ездить туда-сюда. Поэтому диссидентов и лишали гражданства: без паспорта они вернуться не могли.
Первая по-настоящему громкая высылка брежневской эпохи — это отъезд Бродского, над новой биографией которого вы сейчас работаете. Почему фигура чуждого политике поэта вообще вызвала такое внимание властей?
В начале 1960-х годов властям стало ясно, что один из стремительно набирающих популярность лидеров молодой ленинградской литературы является пусть и не открыто антисоветским поэтом, но человеком, им совершенно неподконтрольным. К тому же в анамнезе у Бродского был эпизод с умыслом на угон самолета из СССР в Иран, то есть в юридической терминологии — на совершение террористического акта. Такая мысль посещала Бродского в 1961 году. Это стало известно КГБ. Это были чистые фантазии, никаких действий по угону не было, и раскручивать это дело не стали. Но в личном деле Бродского такая информация была и сыграла, в общем, решающую роль в его советской судьбе. Первая попытка удаления Бродского была предпринята в 1963 году: КГБ инспирировал суд по статье о тунеядстве, который отправил его в ссылку.
Почему в 1972 году власти решили применить к Бродскому высылку? Ссылка оказалась просто неэффективной?
Дело в том, что ситуация уже была гораздо интереснее. Несмотря на то что Бродский занимал принципиально аполитичную позицию, дистанцировался от диссидентского движения, он был последователен и решителен в своем желании выстроить для себя особую нишу внутри СССР. Он активно печатался как переводчик, регулярно заключал с советскими издательствами договоры на суммы, значительно превышавшие средний заработок советского человека. Однако с конца 1960-х он сознательно отказывается от компромиссов с советскими литературными инстанциями и лишается возможности публиковаться в СССР как поэт. Вернее, такая возможность перестает его интересовать. Любопытно, что этот выбор — печататься за границей — он делает синхронно с Александром Солженицыным. Эти два очень далеких друг от друга и эстетически, и биографически художника знаковым образом претерпевают в 1968–1969 годах одну и ту же эволюцию. Они отказываются от попыток встраивания в советскую систему и находят себе зарубежного издателя. Для Солженицына им стали Никита Струве и парижское издательство YMCA-Press; для Бродского — Карл и Эллендея Проффер, основатели мичиганского издательства Ardis.
Как это решение публиковаться за границей соотносилось со стремлением Бродского одновременно не занимать диссидентскую позицию и стремлением оставаться в СССР?
Бродский искал возможность сделать пространство своей жизни максимально независимым от властей, максимально свободным в тех рамках, которые были возможны внутри советской системы. Это касалось и частной жизни — например, возможностей перемещения. Конкуренты Бродского в литературном поле, Вознесенский и Евтушенко, много путешествовали за границу как эмиссары советской культуры. Бродский таким эмиссаром становиться не собирался, но иметь эту возможность — очного знакомства с Западом, не покидая навсегда СССР,— он хотел. С конца 1960-х легализовалась практика решения этой проблемы — с помощью заключения браков с иностранными гражданами. Таков, например, был брак Владимира Высоцкого с Мариной Влади. Бродский несколько раз планировал подобный брак и ближе всего подошел к этому весной 1972 года, когда подал заявление в ленинградский ЗАГС со стажировавшейся в Ленинграде американской слависткой Кэрол Аншютц. Но тут вмешались семейные обстоятельства его невесты. Ее отец, карьерный американский дипломат, был по роду своей деятельности связан с американскими спецслужбами, о чем было отлично известно КГБ. Это, конечно, рождало в сознании наших спецслужбистов фантасмагорическую картину: неподконтрольный им писатель мало того, что печатается на Западе, еще и получает привилегию свободно пересекать границу СССР, доступную только проверенным, лояльным персонажам, причем оказывается семейными узами связан с людьми из американских спецслужб. Государство не могло согласиться на этот брак, но и запретить его не могло, потому что начинался процесс разрядки, в СССР ждали с первым визитом Никсона, и немотивированный запрет на брак дочери американского дипломата с советским гражданином мог вызвать скандал. Поэтому занимавшийся в КГБ интеллигенцией Филипп Бобков — я уверен, что это был он,— придумал «ассиметричный ответ»: вместо разрешения на заключение брака Бродскому дали разрешение на отъезд в Израиль, которого он не просил. Это, разумеется, была замаскированная форма высылки. Бродский — не сразу — принял предложение КГБ: на мой взгляд, благодаря тому, что Карл Проффер, находившийся тогда же в Ленинграде, предложил ему место поэта-резидента в Мичиганском университете. Это давало некоторую биографическую и бытовую определенность, благодаря которой отъезд выглядел уже не путем в никуда, а новым культурным и социальным приключением. Бродский решился на него, сделав ставку, которая, как видим, блестяще оправдала себя, увенчавшись получением им в 1987 году Нобелевской премии. Но это другой сюжет.
Если попробовать обобщить то, что стоит за историей высылок интеллектуалов ленинского и брежневского периодов, там есть особое отношение к загранице — отличное, скажем, от эпохи террора. В сталинской версии, на Западе — абсолютное зло, которому нельзя давать никаких подачек. Здесь же Запад — это просто нечто иное, и нет проблемы в том, чтобы нечто инородное, обнаруживающееся внутри СССР, в это иное отправить.
Так и есть: там — иной, инородный мир, и мы то ненужное нам иное, инакомыслящее, что есть у нас, присоединяем к внешнему иному. Это отторжение от народного тела инородного материала. А так как наше народное тело само по себе окружено инородным материалом — враждебным нам миром, то все неорганические, инородные наросты на нашем народном теле мы возвращаем внешней, инородной сфере. Но это в моменты нашего гуманизма. Потому что в другие моменты — моменты террора — мы их просто вырезаем и уничтожаем у себя дома. Вот как это может быть описано через медицинскую метафорику.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram