К 80-летию со дня смерти Игоря Северянина перечитали его письма и выбрали лучшие места — об отвратительных людях, очаровательных лягушках, гениальности Сталина, ценности интеллектуальных подруг и о том, как тяжело жить настоящему эстету.
Фото: архив М.Золотарева
Фото: архив М.Золотарева
1
Для того, чтобы я был светел и продуктивен, так мало нужно, и отчаяние черное берет, когда и этого нет. А обстоятельства складываются именно таким образом, что вне озера у меня вовсе нет никакой жизни, а сплошь страданье.
2
Я совершенно спокоен, и вообще спокойствие здесь разлито в воздухе... Приезжал как-то тут два раза Борис Фофанов, еще некоторые, но, сами знаете, о чем с ними говорить? Плоские разговоры пошляков меня лишь выводят из себя.
3
Да и вообще трудно работать, когда душа омрачена. А я так близко принимаю все к сердцу, да и как могло бы быть иначе: острые переживания дают острые произведения, не так ли?..
4
Не будете ли любезны, не пришлете ли мне Бунина: настроение читать его, изящного, тонкоперого, атласистого…
5
Терпеть не могу Есенина, никогда книг в руки не беру после неоднократных попыток вчитаться. Он несомненно раздут. Убийственны вкусы публики!
6
Жить с поэтом — подвиг, на который не все способны.
7
Благодаря неправильности и неточности почты я лишен радости быть на своем озере и вновь окружен безденежьем, дачниками и физиономиями своих вечных кредиторов.
8
Люди так бесчеловечны, так людоедны, они такие животные, говоря с грустной — щемящей сердце — откровенностью. Так не нужны они мне, так несносны, не меньше, о не меньше, чем я — им!
9
На вечера ходят, как в кунсткамеру. Аплодируют не содержанию, не совершенной стилистике,— голосу: его пламени, его негодованию, его нежности беспредельной, всему тому, чего сами не имеют, перед чем подсознательно трепещут, чего боятся. Двуногое зверье…
10
Мне отрадно, что ваша спутница «интеллектуальна». Я могу то же сказать о своей. В наши дни,— как это ни странно,— это редкостно. Нам надо ценить милость, нам ниспосланную. Беречь надо подруг.
11
Озеро зеркально, тишь невозмутима, безлюдье истое. Лягушки, плавая, нежатся на спинках, смотря своими выкаченными глазами прямо на вас, человека, не сознавая ужаса этой человечности, им чуждой: они так мало людей видят здесь.
12
Здесь — чудно, упоительно! Ежедневно много гуляю, пишу. Да, вы правы, Петербург — это мухоловка для художников всех рангов и орудий!
13
Все более и более я прихожу к заключению, что единственно правильное и безошибочное абсолютно — избрать жизнь в природе и уйти в нее целиком. Все остальное — ложь, мишура, тщета. К будущей весне я заработаю столько денег, чтобы привести свой план в исполнение, тем более что для этого нужны гроши.
14
Извиняюсь, что не написал в субботу, но настроенье у меня все это время — очень и очень подавленное, настолько, что перо валится из рук и безверие все сильнее, все мрачнее. Наступило дивное лето, но я его не вижу, т. к. приходится жить вовсе не так, как хочется, а вы, думается, знаете без пояснений, что это значит.
15
Ведь я певец солнечной ориентации, я по существу не нытик. Как, кстати, нравится вам мой «Плимутрок»? Меня очень интересует ваше мнение, ибо вы — женщина чуткая, большая институтка.
16
Что и как мог я писать вам, когда ежедневно, почти ежечасно, я был поглощен все лето в мерзостные расчеты денежные? Я не мог в достаточной мере насладиться божественным днем и не менее божественной земною ночью человеческой, данными нам на краткий срок нашего гощения на этой очаровательной, изумительно прекрасной все-таки планете.
17
Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не создал, ибо стихов никто не читал.
18
В скором времени я напишу Сталину, ибо знаю, что он воистину гениальный человек. И пошлю ему некоторые новые стихи. Я почти три года ничего не писал вовсе, и только это лето, когда бойцы и краснофлотцы освободили нас от реакционных мертвецов, оказалось для меня плодотворным, и я написал целый ряд стихов, ожив и воспрянув духом.
19
При старом режиме писатель часто терял чувство внутренней дисциплины, похабно разволивал себя и впадал нередко в непереносимую пошлость и темы, и трактовки ее, и даже стиля. У советского же писателя есть целомудрие, благородство и отрадная скупость в словах и выражениях. Я надеюсь, что со временем освою все это в совершенстве: я ведь, в сущности, не «балаболка», и в сущности моей много глубинного.
20
Я так устал, мой друг, от вечной нужды, так страшно изнемог, так изверился в значении Искусства, что, верите ли, нет больше (по крайней мере, теперь пока) ни малейшего желания что-либо написать вновь и даже ценить написанное.