"В двадцать мне казалось, что я ничего уже не успею. В сорок считал себя стариком. Сейчас думаю, что вообще-то впереди еще полно всего",— говорит народный артист РФ Петр Семак.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Есть люди, которые дорожат ритуалами: каждый год, например, приходят на один и тот же берег и смотрят, как течет река. Это дает ощущение постоянства, почвы под ногами: все меняется, а река по-прежнему течет. Образ актера Петра Семака — тоже символическая опора: смотреть спектакли, в которых он играет, можно ритуально. Петр Семак уже двадцать восемь лет как Ставрогин в "Бесах", уже тринадцать лет как шекспировский Лир. Что говорить о "Братьях и сестрах", где он играл восемнадцатилетнего Мишку Пряслина больше тридцати лет подряд — наверняка есть петербуржцы, которые впервые увидели его в этой роли детьми, а в следующий раз — с детьми. И в то же время Петр Семак — артист, который постоянно создает новое. Покинув пять лет назад труппу Малого драматического театра, где проработал под руководством своего учителя Льва Додина с момента выпуска из института, он перешел в Александринский, представ недавно на его сцене в образе Иосифа Сталина в одной из самых дискуссионных постановок последних лет.
В Александринке — и на старой, и на новой сцене — он играет по премьере в год. Совмещает с ролями в четырех постановках Малого драматического театра, с которым ассоциировался у петербуржцев на протяжении последних десятилетий. И из которого, кстати, однажды уже уходил. Пятнадцать лет назад, устав от нехватки новых ролей, он согласился на предложение худрука МХТ Олега Табакова переехать в Москву. Хватило ненадолго: не прошло и года, как вернулся обратно. "Раньше я боялся уйти из Малого драматического. Чувствовал себя как житель острова, который страшится большой жизни где-то на материке. А теперь я ничего не боюсь и знаю, что нахожусь в этом театре по своей воле",— объяснял он тогда, вернувшись в Петербург. Теперь говорит: больше ни островов, ни материков — "свободное плавание".
"А как Петя? — Ну, Петя старается..."
На творческих встречах Петр Семак любит с иронией рассказывать о юности: как вырос в украинском селе, мечтал пойти работать на железную дорогу водить паровозы, но вдруг решил попробовать стать артистом. Как учительница его — "трус был!" — за руку повела в приемную комиссию Харьковского института искусств, как благополучно туда поступил и два года проучился. Как приехал наудачу в Ленинград, смирился с участью провалиться на вступительных и пойти в армию, но оказался принят — и сам тому не поверил — на курс к Льву Додину и Аркадию Кацману в ЛГИТМиК. Как ничего сперва не получалось и как все смеялись над его украинским акцентом. "Тогда я подумал: если меня взяли, то я, наверное, чего-то стою. И стал выкладываться не на сто двадцать, а на тысячу двести процентов. Перестал спать. В своей сельской школе я не читал ни Цветаеву, ни Ахматову: у нас были только Маяковский и Есенин. А тут стал по ночам читать, делать этюды. И в конце концов упал от истощения в обморок. Очнулся, купил винограда, шоколада, съел и проспал 36 часов,— вспоминает он.— А в декабре началась такая неуверенность в себе, что я сбежал из института, хотел все бросить, но вернулся — с трудом приняли обратно. Дали испытательный срок, и за неделю сделал такой фантастический рывок, что мне даже тройку не поставили". По такому графику — от отчаяния, когда всерьез хочется оставить профессию, до "фантастического рывка" — с тех пор карьера и движется, говорит Петр Семак. "Такая у нас планида — разочарования и очарования".
Разочарования, очарования и озарения. Суть актерской профессии, как часто повторяет Петр Михайлович, в том, чтобы идти по улице и вдруг понять: все, что ты делал в роли до сих пор, неправильно, а надо на самом деле совершенно по-другому. "На последнем курсе мы, еще студенты, репетировали "Братьев Карамазовых". Аркадий Иосифович Кацман все время твердил мне про великого Леонида Леонидова, который в 1910 году в МХТ играл Митю Карамазова. И я без конца смотрел фотографии Леонидова в роли Мити, даже помню карикатуру, где его нарисовали с широченной грудью. Для Леонидова это было важно — огромная грудь человека, в котором "бог с дьяволом борются", в котором помещается все, и хорошее, и плохое: "Широк человек! Я бы сузил!" И русский характер этот — импульсивный, увлекающийся, грешный. То мне велел Аркадий Иосифович держать спину, безумные глаза навыкате — тянул на Леонидова. То говорил патетично: "Петя! Когда Леонидов кричал во МХАТе: "Где она? Где Грушенька?" — люстра дрожала в театре!" Я жутко страдал, Леонидова ненавидел, очень хотелось сыграть не хуже, но ничего не получалось. Как ни кричал, люстра ни разу в учебном театре не задрожала",— рассказывает Петр Семак. Сыграли премьеру, все были в восторге от игры выпускников курса Додина и Кацмана. "И тут речь заходила про меня: "А как Петя?" "Ну, Петя старается..." Это было самое обидное".
От обиды старался еще сильнее: на сцене потел, был так напряжен, что сводило скулы, превратился в палку. "Все это так меня мучило, что я и по ночам в голове прокручивал спектакль. Снова и снова: в метро, на улице сам с собою играешь, проверяешь... И вдруг — озарение. Господи. А зачем я так ору? Зачем надрываюсь? Нас всегда учили: идите от себя. Я же так в жизни не ору? Нет, не ору,— переходит Петр Семак на шепот.— И я стал каждую сцену переигрывать по-своему. Не надо, чтобы дрожала люстра. Забыть про великого Леонидова. Рискнул пойти против воли учителя. Я ждал такого — бури! — что меня Аркадий Иосифович изничтожит, размажет. А он все понял. Подходит и говорит: "Простите, Петя. Но когда вы хотите — вы можете!" И я понял, что на правильном пути. Понял, что темперамент можно сыграть и без ора. Темперамент — внутри".
"Зал замирает, и ты понимаешь: они понимают"
Спустя три года после выпускного спектакля, в двадцать шесть, Петр Семак получил роль деревенского мальчишки Мишки Пряслина в абрамовских "Братьях и сестрах". Актеру, недавно приехавшему из провинции, казалось, будто на нем поставили клеймо: "Этого — только на мужицкие роли". "А я-то приехал Шекспира играть, а не деревенщину". Первая шекспировская роль случилась намного позже: в тридцать семь — Леонт в "Зимней сказке", еще через десять лет — Лир. К тому времени зато удалось понять: как темперамент можно играть без надрыва, так и масштаб роли не зависит от материала.
"Все великие пишут об одном и том же: и Шекспир, и Абрамов, и Достоевский. Другое дело, что словами ты этого объяснить не можешь, а в процессе репетиций, работы достичь этих высот можно. Я очень люблю фильмы Тарковского. У него бывают кадры, где просто люди молчат. А такая жизнь: через глаза, тело, руки",— говорит Семак. Вспоминает документальный фильм о том, как Тарковский снимал "Ностальгию": в драматический момент нужно было снять, как герой просто стоит и смотрит. "Актер готовится, все очень ответственно. Просит Тарковского: когда будете готовы снимать, скажите. Тарковский ему: "Да-да-да, готовьтесь". Тот стоит, готовится. "Ну что ж вы?" — "Мы еще не готовы". Естественно, он давно велел оператору снимать без мотора и хлопушки. Поймал момент, когда актер действительно о чем-то задумался, и говорит: "Стоп, снято, спасибо". Но в кино проще,— рассуждает Петр Михайлович.— В театре же каждый раз, каждый день после премьеры нужно уточнять, уточнять, чтобы, может быть, один раз сыграть — не гениально, а точно. Но когда эти момент возникают — это высшее наслаждение для настоящего актера. Когда зал замирает, и ты понимаешь: они понимают".
Именно "мужицкая" роль в "Братьях и сестрах" — постановке о жизни в тылу во время войны, голоде и смерти — для Петра Семака оказалась по накалу шекспировской. Эффект от премьеры, вспоминает он, "был сравним со взрывом атомной бомбы". "В зале — взрыв таких эмоций, такая энергетика, что творилось, боже мой! Я забился в кулисах и плакал навзрыд, и не понимал отчего". Чувство единения со всеми людьми артисту много раз приходилось испытать, играя этот спектакль,— даже за границей: интимная история о русской деревне оказалась универсальной. Самое сильное — на всю жизнь — впечатление осталось от гастролей во французском Лионе. "В спектакле есть сцена, когда мой герой, Мишка, представляет, что все умершие живы, все возвращаются домой,— Петр Михайлович делает паузу, объясняя: до сих пор дыхание перехватывает.— Я закрываю изгородь и иду в зрительный зал. А зал в театре в Лионе вытянутый был, огромный. Мне нужно было идти через него долго-долго. И тут зрители стали вскакивать. Меня обнимать. Вытирать мне слезы. И какой-то француз вскочил и с акцентом по-русски говорит: "Русский, русский, ты не плачь, не плачь, русский". Господи, что со мной стало твориться. Это пережить невозможно. Как они приняли! Как свое. Такой театр я люблю. Который потрясает, который переворачивает".
Способность создавать спектакли, которые бы не только развлекали, а заставляли бы зал "замирать, дышать, испытывать потрясение", в последние годы "с феноменальной скоростью утрачивается", говорит Петр Семак. Дело в эпохе: в советское время, говорит он, вопреки цензуре создавались великие спектакли — те, на которых он как артист вырос. "Спектакль Льва Додина "Дом", пока он игрался, я смотрел раз сто. Для меня это было как сходить в церковь, причаститься, покаяться, обновиться",— рассказывает Петр Михайлович. То, что происходит с театром сейчас, он описывает как поиск — поиск ответа на новые вызовы. "Все ищут почву, ищут, на что опереться. Поэтому сейчас время конфликтов, непонимания, скандалов, неприятия. Юрия Бутусова несчастного ненавидят, Константина Богомолова выжили почти из Москвы... Когда-то поиск закончится, и все вернется на круги своя. Но вернется с другим знаком, с другим запахом, с другими лицами, с другими голосами".
"Начал заново ходить, говорить"
На новую редакцию "Братьев и сестер" с новым актерским составом, которую четыре года назад поставил Лев Додин, Петр Семак не ходил и не пойдет: "Ни любопытства нет, ни зависти. Не могу я смотреть на этот спектакль со стороны: это такая большая часть моей души, что воспринять его по-новому для меня невозможно".
В тот же год, когда у "Братьев и сестер" поменялся состав, Петр Михайлович перешел в труппу Александринского театра. Эта перемена произошла в тот период, когда артист переживал большое несчастье в семье. "Я чувствовал, что я замыкаюсь на своем горе. "Я вверг себя в отчаяние", как говорит мой персонаж Леонт в "Зимней сказке", и сам этого отчаяния испугался. Мы репетировали "Вишневый сад", Лев Абрамович Додин призывал: "Надо включиться в работу"... А я не мог включиться. Меня хватало на небольшую дистанцию, а потом все внутри опускалось, мне становилось скучно... Я звонил и говорил: "Не могу. Ничего не хочется". Я почувствовал: все, что в Малом драматическом,— все закончилось для меня".
На этом фоне предложение художественного руководителя Александринского театра Валерия Фокина сыграть в "Маскараде" стало для артиста спасением. "Это было совершенно новое. И я интуитивно почувствовал, что если начну сейчас что-то с нуля, как чистый лист,— спасусь". Разница между стилем работы Льва Додина и Валерия Фокина оказалась колоссальной: "Лев Абрамович — это такой Моцарт: он — летит!.. Одну репетицию никак не закончить, другую вовремя не начать, бурная фантазия, бесконечный процесс магии, волшебства, и все в театре этим живут и дышат... Валерий Фокин — совсем другое: жесткий, дисциплинированный. Он режиссер, у которого преобладает форма. Тут с озарениями о том, как на самом деле должна выглядеть роль, сложнее: форма в спектаклях Валерия Фокина настолько важна, что актерам он выставляет красные флажки, и любую попытку выйти за них по своей воле пресекает на корню. А с формой я прежде никогда не работал". Работа с наследником Всеволода Мейерхольда Валерием Фокиным стала для Петра Семака открытием: "Я начал заново ходить, говорить, постигать его систему — "Оказывается, так можно! Да вы что!" И благодаря ему — ожил".
В самой дискуссионной за последнее время постановке Валерия Фокина — спектакле "Рождение Сталина" — у народного артиста РФ Петра Семака роль небольшая: в финале он приходит к молодому Иосифу в образе генералиссимуса. "Когда меня впервые для этой роли загримировали, я взглянул в зеркало и обомлел: как, оказывается, я на него похож! Ужас! Ужас, как грим может помочь осознать роль,— говорит актер.— Я понял, что Иосифа Виссарионовича как генералиссимуса, которого я в спектакле пытаюсь изобразить, хотел бы сыграть когда-то полноценно, не в эпизоде. Мне как актеру стало интересно исследовать, что двигало этим человеком, какое стремление души, какая сила". О том, что худрук Александринки намерен дать ему роль генералиссимуса в "Смерти Сталина", Петр Семак знал давно: "Валерий Фокин же несколько лет горел идеей исследовать эту проблему. Но сначала пьеса была другой: актерам первый вариант читать не давали, но говорят, она была решена в стилистике фарса. А потом что-то заставило Валерия Владимировича от этой идеи отказаться — возможно, выход комедийного фильма "Смерть Сталина". Видимо, он понял, что фарс в этом случае не работает. И захотел, видимо, высказаться по теме более серьезно". О самом спектакле Петр Семак не готов сказать ни хорошего, ни плохого — изнутри судить трудно: "Но что-то интересное получилось, это я чувствую".
"Обязан дотянуть, дотерпеть"
Работа в Александринском стала для Петра Семака вызовом, "фантастическим рывком" — который, как в свое время в институте, позволил ему выбраться из отчаяния. Хотя теперь, говорит он, снова наступает период, когда хочется чего-то нового.
"Профессия все время требует перемен. Особенно в моем возрасте. Я чувствую интуитивно: если остановлюсь на чем-то одном, экспериментов над собой проводить не стану,— я зачахну, я закончусь,— говорит Петр Семак.— Если я еще чего-то хочу в этой профессии, надо меняться, ошибаться, спотыкаться, набивать себе коленки, биться об сцену, об стенки, но не останавливаться".
И тут же признается: "Часто хочется оставить все". Год от года, в каком бы театре ни работал, в скольких бы спектаклях ни был занят, какие бы награды ни получал — он неизменно говорит о сомнениях, о том, что иногда не находит ответа на вопрос, зачем он в этой профессии. Но не бросает. "Видно, за счет крестьянской закалки. С самого детства мы работали, пахали усердно. И это воспитание — нужно, надо, обязан дотянуть, дотерпеть — превратилось в отношение к своей профессии. С одной стороны, это хорошо: добиваешься результатов. А с другой стороны... Думаешь: а кому это надо? Вот ты вышел, сыграл — и все, это все ушло". С другой стороны, смысл, может, и не в том, чтобы остаться в вечности, рассуждает артист: "Не хочется, конечно, высокопарных слов. Но, как говорил Довлатов, "пышно выражаясь", иногда я думаю над тем, что кто-то в театр приходит, смотрит, кого-то наша игра трогает, волнует — особенно молодых. Не читают сейчас школьники толстые книжки, зато приходят на спектакли и благодаря им открывают для себя классику. А бывает, подходят и говорят: спасибо, теперь точно прочту. Спектакли, роли остаются у людей в памяти — и что-то в их жизни меняется".