О кризисе, снижении платежеспособности бизнеса, увеличении конкуренции среди юристов и других причинах развития судебного инвестирования “Ъ” рассказал управляющий партнер «Рустам Курмаев и партнеры» Рустам Курмаев.
Фото: Из личного архива
— Когда и почему вы решили заняться судебным финансированием?
— Первый опыт финансирования судебных процессов я приобрел в 2009–2010 годах. Когда грянул экономический кризис 2008 года, я, будучи юристом, обслуживал несколько крупных иностранных лизинговых компаний. Они столкнулись с наличием большой просроченной задолженности и необходимостью изъятия техники у контрагентов по всей стране. В то время строительная и специальная техника, автотранспорт еще не снабжались в обязательном порядке системами слежения, поэтому приходилось финансировать большую работу по поиску техники, найму юристов и специалистов, оплате операторов транспорта, специалистов и специальной техники для эвакуации изымаемого оборудования из разных труднодоступных уголков нашей родины.
Объем работы был огромен, но клиент был готов оплачивать только фиксированную сумму за каждую возвращенную ему единицу оборудования. Поэтому мы договорились, что будем самостоятельно нести все текущие расходы в обмен на значительный гонорар. В итоге за несколько лет моя команда изъяла более 300 единиц техники по всей стране.
— Когда вы ушли из Goltsblat BLP и создали собственную юрфирму в 2017 году, сразу решили, что будете судебным инвестором?
— Да. К нам регулярно обращаются клиенты со сложными судебными спорами, которые не имеют возможности нести расходы по финансированию своего разбирательства. И мы видим, что необходимо не только оказывать юридические услуги за «гонорар успеха», но и проводить дорогостоящие экспертизы, расследования, нанимать специалистов в различных областях, что предполагает большие затраты. В таких случаях мы внимательно изучаем запрос и, если участие в проекте нам интересно, принимаем решение самостоятельно его финансировать, подписываем уступку прав требования, например, на 50% и потом при ведении дела представляем интересы и его, и своей компании.
— Как вы оцениваете риски?
— Оцениваем с позиции права, судебной практики и реальности взыскания. То есть оценивается шанс, можно ли будет с ответчика действительно что-то получить. Приведу пример. В нашей практике был случай, когда иностранная компания выиграла дело против российской организации, но имущество должника внезапно было перепродано из-за незаконных действий пристава по снятию ареста. Иностранцы устали судиться в России и предложили нам забрать право требования убытков с ФССП на условиях, что мы отдадим им 20% от суммы взыскания, если удастся его добиться. Но, хотя незаконные действия пристава были установлены и его осудили по уголовному делу, убытки на 400 млн руб. взыскать не удалось. В первой инстанции мы выиграли, но апелляция постановила, что нам никто ничего не должен, и Верховный суд оставил решение в силе. Так что в части реальности взыскания мы учитываем не только наличие активов у должника, но и его личность.
— Почему судебные инвесторы не появились в РФ в массе, например, после того же кризиса 2008 года?
— На самом деле это явление всегда было, но разбросанное по рынку. Не было людей, которые бы прямо говорили, что готовы этим заниматься, и называли бы это финансированием судебных разбирательств. К тому же в 2008 году было меньше судебных юристов, которые были бы готовы финансировать споры сами. Было много другой работы, которой можно было заниматься. По аналогии с добычей нефти — можно добывать только поверхностные слои, а можно и более глубокие. Вот сейчас требуется глубинное бурение.
— А с чем это связано? С изменениями на рынке?
— Да, если до середины 2000-х, даже до кризиса 2008 года бизнес отдавал внешним консультантам почти все дела, то потом компании стали экономить, наращивать свои юрдепартаменты, уровень инхаус-юристов вырос, многие вчерашние консультанты начали переходить во внутренние юротделы компаний. А в 2014–2015 годах снижение платежеспособности стало уже очень заметно по клиентам. Сейчас внешним юристам отдают только самые сложные комплексные споры, не передают массивы простой работы (например, по стандартным договорам поставки), такой, где креативного подхода не требуется. При этом внешних юрисконсультов и новых юрфирм стало больше, соответственно, выросла конкуренция.
— То есть причина развития судебного финансирования — в снижении платежеспособности бизнеса и увеличении конкуренции среди юристов?
— Да, но не только в этом. Большинство клиентов заинтересовано в фактическом результате: возврат имущества, денег, устранение угроз для бизнеса. Они не хотят платить просто за решение суда в их пользу без его реального исполнения. Еще бывает, что у клиента нет опыта участия в сложных конфликтах и он боится их инициировать. Влияют и особенности внутренней политики больших корпораций, страх репутационных потерь. Я вел судебный спор, связанный с расторжением инвестконтракта и взысканием около $8 млн убытков с правительства Москвы. Я предложил клиенту взыскать еще и проценты за пользование, но тот сказал, что не хочет ссориться с мэрией и портить отношения с чиновниками, так как это может повлиять на его текущие строительные проекты. В итоге мы заключили соглашение об уступке его права требования на условиях выплаты клиенту 50% от суммы взыскания и взыскали еще $1,5 млн.
— Какие дела вы чаще всего берете как инвесторы?
— В первую очередь нам интересны споры против тех, в отношении кого возможно быстрое исполнение. Это могут быть споры против страховых компаний и банков, вообще споры против любых компаний с активами в России. Берем и споры против компаний, находящихся в процедуре банкротства, если клиент является мажоритарным кредитором, а сама компания ранее владела или владеет значительными активами.
— А граждан в потребительских спорах беретесь финансировать?
— Для потребителей есть юристы, которые на этом специализируются — на спорах со страховщиками, например. Здесь можно зарабатывать только на массовости, если ты взял сто однотипных споров и ведешь их. Но у меня высокооплачиваемые сотрудники, я не могу из пушки по воробьям стрелять. Кроме того, сейчас в России фактически не работает институт коллективных исков, развитый, к примеру, в США. Поэтому мне кажется преждевременным говорить о финансировании судебных процессов в этом направлении.
— Обращаются ли к вам за финансированием зарубежных споров?
— Да, но мы сами такие дела не ведем. Там требуется другой уровень финансирования, к тому же я не могу, не являясь квалифицированным юристом по иностранному праву, оценить степень риска и предугадать, чем может закончиться дело. Мы специализируемся на спорах в российских судах, а для трансграничных проектов используем услуги партнерских организаций, которые занимаются судебным инвестированием за рубежом. Они выступают в роли наших подрядчиков, принимают участие в разработке стратегии ведения спора и бюджетировании, но управление проектом для клиента ведет наша команда. За последние несколько лет у нас было пять подобных запросов — все по спорам в Великобритании.
— Считаете ли вы себя конкурентом специализированных площадок по судебному финансированию?
— Мы не рассматриваем их как прямых конкурентов в силу значительных отличий в объеме работы (судебное инвестирование все же сателлитное направление для нас), а также споров, которые беремся сопровождать. Мы крайне избирательно относимся к выбору проектов, нас интересуют только масштабные сложные споры с крупными цифрами.
— Сколько дел вы уже профинансировали и на какую сумму?
— С 2010 года профинансировали десять проектов в целом примерно на $7 млн.
— Можете назвать окупаемость ваших инвестиций?
— Доход фирмы не подлежит разглашению. Но могу сказать, что проектом имеет смысл заниматься, когда ты понимаешь, что получишь на каждый вложенный рубль хотя бы два с половиной и больше. Конечно, бывают и убытки, но это единичные случаи.