Драматическая афиша Зальцбургского фестиваля в этом году полна знаменитостей. Особый интерес вызывает спектакль Франка Касторфа «Голод». Почти шесть часов монументального театра едва успели насытить Алексея Мокроусова.
Мечты о насыщении получают в спектакле самое прямолинейное и наглядное воплощение
Фото: Salzburger Festspiele / Matthias Horn
Театральная программа Зальцбурга-2018 включает не только постановки, но и параллельную программу из докладов-исследований, кинопоказов и многочасовых чтений с участием таких звезд, как Бруно Ганц и Петер Симонишек. Но главным все же остаются спектакли, объединяющие пространство от античности до наших дней. Здесь и классики — «Персы» Эсхила и «Пентесилея» Клейста, и визитная карточка фестиваля «Имярек» Гофмансталя (на этот раз с новой музыкой), и сценическая версия букероносного романа Давида Гроссмана «Заходит лошадь в бар». «Лошадь» покажут в бывшем кинотеатре, а вот для самой монументальной работы этого года, «Голода» в постановке Франка Касторфа, потребовались просторы бывшей солеварни в Халлайне.
67-летний Касторф не новичок в Зальцбурге. Впервые его пригласили в 2000-м, на исходе эпохи Жерара Мортье. Четыре года спустя он вернулся с труппой берлинского «Фольксбюне» со скандальным «Кокаином» по не раз запрещавшемуся роману итальянца Питигрилли. В этом году Касторф вновь с актерами «Фольксбюне», но уже бывшими: в прошлом году режиссер перестал быть интендантом берлинского театра, но старается не оставлять без работы свою труппу.
Новый спектакль создан на основе ранних романов Кнута Гамсуна, «Голода» и «Мистерий». В одном литератор изнывает от нищеты, непризнанности и вечного недоедания, в другом он успешен, но мучается голодом другого рода — от неразделенной любви. У Касторфа сюжет «Мистерий» вплетен в ткань первого романа, выбор названия точен: видения становятся частью галлюциногенного мира героя, способного сосать щепки или кожу в безумной попытке утолить чувство пустоты в желудке. У мечты о насыщении есть визуальное воплощение. Художник Александар Денич встраивает в классический северный дом-усадьбу с хозяйственным двором и телеграфным столбом фасады других зданий. Поворотный круг на сцене полон неожиданностей: после завалинки со старым голливудским плакатом на стене и вывески литературного бюро на авансцену выезжает полноценный «Макдоналдс» с настоящей кухней и огромными стеклянными дверьми.
Фантом еды преследует персонажей в диалогах, песнях и рекламе, объединяющей эпохи от 1920-х годов до наших дней: в итоге получается визуальная смесь из предвыборных плакатов норвежского диктатора Квислинга, рекламы фирмы доктора Эткера, производившей пудинговую смесь для вермахта, и пивных вывесок со свастикой. Так Касторф, понимающий театр как политическое высказывание, создает второй план, связанный с биографией Гамсуна — ключевыми событиями в его жизни были, считает режиссер, присуждение Нобелевской премии в 1920 году и откровенно проявленные в 1940-х симпатии к нацизму. Связи между нищетой, сытостью, успехом и потерей чувства реальности очевидны, потому тонущий в голодном бреду герой припадает к плакатам квислинговской эры: для него утопия все еще полна надежды, а не ужасов.
Обилие разных сознаний в одном теле рождает не только многоголосицу, но и множит сами тела — главного героя играют сразу несколько исполнителей, порой одновременно появляющихся в желтых костюмах; всего многочисленный мир Гамсуна представляют восемь актеров. Они поют, играют на трубе, говорят по-норвежски, показывают в монологах такой уровень мастерства, что только радуешься тому, что Касторф активно использует любимый им прямой видеоэфир (операторы и звукорежиссер работают в комнатах и уголках сцены, скрытых от зрительского взгляда). Крупные планы на огромных экранах — отличная возможность увидеть мимику, обычно недоступную даже первым рядам партера.
Кажется, что к концу действия — это без малого шесть часов с одним получасовым антрактом — зритель должен скорее воодушевиться, чем впасть в уныние. Но большинство публики не выдерживает жаркой встречи с актуальным театральным языком (в Зальцбурге сейчас +35), к финалу зал освобождается наполовину, если не на две трети. Говорит это о художественной ценности «Голода» или впору вспомнить, что Мейерхольд тоже порой играл в полупустых пространствах?
Социология фестивальной публики — сложная история, в ней эстетика переплетена с медийностью, с готовностью обнаруживать в искусстве угрозу стереотипам собственного мышления. Что угроз для публики все еще много, Касторф напомнил сразу. Те, кто не выбрал ранний ужин, завершили дело полуночными овациями.