Составляя по традиции свою личную десятку лучших фильмов года, Андрей Плахов убедился, что в 2107-м кинематограф заметно охладел к политике.
Скандал вокруг Харви Вайнштейна моментально перекинулся на актеров и режиссеров — включая, например, Вуди Аллена
Фото: Reuters
Такое ощущение, что, поскольку влиять на все более тревожные глобальные процессы человек практически лишен возможности, взор кинохудожников сосредоточился на частной жизни, в которой все-таки можно что-то исправить и улучшить. И кто знает, может, как раз с этих улучшений что-то сдвинется в позитивную сторону и в общественных структурах. Короче говоря, год столетия революции 1917-го оказался заряжен не революционными, а эволюционными идеями.
В этом смысле главной картиной года следует считать «Нелюбовь» Андрея Звягинцева. Потому что в ней предельно заострена и выведена на символический уровень атрофия чувств, поразившая современный мир и особенно больно отозвавшаяся на детях. Они вянут в атмосфере родительского эгоизма и нелюбви, а если все же вырастают, то уродливыми растениями. Убедиться в том, что это не чисто русский феномен, можно, сравнив «Нелюбовь» с голливудской спортивной драмой режиссера Крейга Гиллеспи «Я, Тоня», изобретательно переименованной в нашем прокате в «Ледяную стерву». Сюжетная пружина этого фильма о знаменитой фигуристке Тоне Хардинг — тянущийся с детства внутренний конфликт с завистливой и тщеславной матерью, в результате чего Тоня стала социопаткой и героиней крупнейшего спортивно-криминального скандала.
Дефицит любви усиливает эмоциональный голод, доводит его до точки абсурда. Фильмы-победители крупнейших фестивалей 2017 года — это частные истории аутичных маргиналов, живущих до поры одинокой автоматической жизнью. Такова Элайза — уборщица секретной лаборатории времен холодной войны из «Формы воды» Гильермо дель Торо («Золотой лев» в Венеции), влюбляющаяся в подопытного мужчину-амфибию. Такова Мария из фильма «О теле и душе» Ильдико Эньеди («Золотой медведь» в Берлине), которая ухитряется найти любовь даже на скотобойне. Стремление к любви во что бы то ни стало — только оно способно восстановить баланс душевной экологии в мире, где даже человеческие чувства стали разменной монетой.
В то же самое время 2017-й может стать поворотным в истории кино. Кинематограф — больше, чем традиционные искусства — всегда был связан со стихией эроса; на ней зиждутся и культ кинозвезд, и крупнейшие достижения «десятой музы»: вспомним хотя бы «Голубого ангела», «Сладкую жизнь», «Дневную красавицу», «Последнее танго в Париже». Один из самых эротичных режиссеров сегодняшнего дня — Абделлатиф Кешиш — представил невероятно яркую ленту «Мектуб, моя любовь». И столкнулся с гневом феминистского лагеря, который отверг этот фильм как продукт «мужского взгляда» и «высокомерный акт мастурбации». Те, кто наивно полагал, что кинематограф с его эротическими фантазмами (мужскими и женскими) в каком-то смысле и есть акт если не мастурбации, так вуайеризма, могут считать себя теперь ретроградами; в прекрасное будущее их не возьмут.
Скандал вокруг Харви Вайнштейна с его отталкивающими подробностями стал катализатором процесса, последствия которого трудно предсказать. Ясно, что многолетняя голливудская мифология разваливается на глазах. То, что началось с продюсера (фигуры, всегда имевшей в Голливуде сомнительную моральную репутацию), распространилось на режиссеров и актеров — и тут «харассмент» далеко не всегда отделим от творческой составляющей, регламентировать которую можно только с помощью прямой или косвенной цензуры.
Другой помимо США страной, где перегибы политкорректности и парадоксы толерантности достигли критического уровня, стала Швеция. И недаром эта страна в кои-то веки завоевала в Канне Золотую пальмовую ветвь: то, что не удалось Ингмару Бергману, удалось Рубену Эстлунду, автору фильма «Квадрат». Сюжет его выстроен вокруг политики музея современного искусства. Главный герой — куратор этого самого музея — в серии гротескных перипетий вынужден на собственной шкуре испытать, каково следовать прекрасным принципам гуманизма, равенства и справедливости в не всегда прекрасных обстоятельствах. И не исключено, что темой следующей комедии нравов Эстлунда — в свете широко обсуждаемого шведского законопроекта о согласии на половой акт — станет доходящая до карикатуры регламентация интимной жизни. Если, конечно, такой сценарий не внесут в очередной черный список.
Тема харассмента, запущенная голливудским киноскандалом, со скоростью ракеты вышла на большую общественную орбиту, не минуя и Россию. У многих возник соблазн состыковать ее с темой сексуального насилия, в том числе домашнего. Да еще и противопоставить сознательных американских и европейских граждан россиянам, для которых серьезные человеческие драмы — лишний повод похихикать. Противопоставление в данном случае некорректное, а вот параллельное сопоставление напрашивается: как в западном обществе, так и российском нарастает опасность табуирования определенных тем и целых сфер жизни. Происходит это по разным причинам, но результат грозит быть одинаково печален для кино. Да и для других искусств тоже.