Алла Осипенко пришла в балет в 1950 году. Ее, одну из последних учениц Вагановой, судьба связала с лучшими советскими хореографами — Григоровичем, Эйфманом, Якобсоном. Она была первой русской балериной, получившей премию имени Анны Павловой Парижской академии танца. Она была примой Кировского театра и ушла оттуда на пике своей славы. Снималась у Сокурова, преподавала за рубежом и в России. И всегда жила одним балетом. В этом году Алла Осипенко отметила свой 85-летний юбилей. Корреспондент Review Игорь Савин встретился с ней в ее петербургской квартире.
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
Фото: Коммерсантъ / Валентин Барановский
— Вы по матери состоите в родстве с академиком Императорской академии художеств, известным художником Владимиром Боровиковским — почему вы не Боровиковская, как ваша мама?
— Родство не прямое, художник был двоюродным братом моего прадеда. Да, мама была последней Боровиковской. Она очень хотела, чтобы я взяла эту фамилию — моего отца посадили в 1937 году по печально известной 58-й статье. Но я сказала маме, что если возьму ее фамилию, то тем самым откажусь от отца, причиняя ему огромную боль. Хотя тогда они уже были в разводе.
— Известно, что вы не собирались становиться балериной. Как вы решились пойти сдавать экзамены в Ленинградское хореографическое училище?
— Боже мой, это было так давно... В школе на площади Восстания, где я училась, был кружок танца. Однажды педагог сказал моей бабушке: "У вашей внучки отвратительный характер, но она способная девочка, и я бы вам посоветовал отдать ее в хореографическое училище". И, слава богу, я туда попала. Началась война, и встал вопрос, с кем мне ехать в эвакуацию. Меня очень хотели отправить с той школой, где я училась, учителя уговаривали — я была способной девочкой. Но какой-то умный человек сказал, что школ много, а балетное училище одно. И меня отправили с училищем. Вот так я и попала в балет.
— Помните тот день, когда были зачислены в Ленинградское хореографическое училище? Вы, наверное, были очень счастливы...
— Я была очень самоуверенной девочкой, а потом стала весьма несамоуверенной балериной. Когда меня зачислили в училище, я восприняла это как должное. Тогда я уже понимала, что у меня есть данные, не такие, как у моих сверстниц. К сожалению, та детская наглость — в хорошем смысле этого слова — с годами меня покинула. Во время сценической карьеры мне очень не хватало веры в себя. Из-за чего все доставалось с большим трудом. Хотя на меня и ставили балеты, внутренняя неуверенность все равно оставалась.
— Вы жили в интернате, как это предписывалось традицией для воспитанников хореографического училища?
— Я была приходящим ребенком, и в интернате никогда не жила. Мама уехала в эвакуацию за мной — я и там жила с мамой, и здесь тоже.
— Вы одна из последних учениц Агриппины Вагановой. Каким она была человеком и педагогом?
— Конечно же, я горжусь тем, что я ее ученица. Последняя — Ира Колпакова, а я предпоследняя. А так как у Агриппины Яковлевны было два класса вместе, то мы с Ирой учились в одном классе. Только я окончила училище на год раньше. С Вагановой сложные были отношения. Она была очень требовательный человек, но ко мне относилась как-то иначе. Моя крестная, очень известная портниха в Ленинграде, шила блузки для Агриппины Яковлевны; конечно, от меня это долго скрывалось. Агриппина Яковлевна ко мне придиралась больше всех, выгоняла из класса за болтовню, что, впрочем, пошло мне на пользу. И она постоянно мне говорила, что со своим характером я закончу в мюзик-холле. Так оно и случилось — последний мой спектакль проходил на сцене мюзик-холла.
— Какие были традиции в хореографическом училище тех лет?
— У нас был художественный руководитель — Николай Павлович Ивановский, солист императорского театра. Мне кажется, все этим сказано. При встрече с ним нельзя было быть некорректной или невоспитанной. Я застала тот период, когда училище еще напоминало императорское, с теми же законами. Конечно, была естественная градация в профессии, к способным ученикам относились с особым вниманием. Но война всех сплотила, в общих трудностях все были дружны и близки.
— Как вы сразу по окончании училища попали в Кировский театр?
— Из моего класса приняли 12 человек, а было нас всего 45, так что мне очень повезло. Но я просто была способная — может быть, поэтому и приняли.
— Какая атмосфера царила в Кировском театре того времени?
— Не знаю, какая сейчас там царит атмосфера, а тогда старшее поколение очень строго относилось к младшему: постоянно делали замечания по поводу поведения или внешнего вида. И в то же время люди были внимательны и заботливы, интересовались нашими судьбами, не было никакого безразличия. Старшее поколение направляло нас в нужное русло. Сегодня многие имена забыты — Любови Войшнис, замечательной танцовщицы, Нонны Ястребовой, ведущей балерины. А поколение Натальи Дудинской, Феи Балабиной, Ольги Иордан — эти балерины казались нам недосягаемыми. В театре была хорошая атмосфера, дружелюбная.
— Вы помните свою первую партию в театре?
— Царица бала в "Медном всаднике". Я в кордебалете почти не была — танцевала "четверки", "двойки".
— В этом году Юрию Григоровичу исполнилось 90 лет. Какую роль он сыграл в вашей судьбе?
— Он сыграл в моей жизни огромную роль, потому что ставил спектакли на меня. Если бы не он, я не нашла бы себя, не станцевала бы главных своих партий, изменивших мою творческую судьбу, мою актерскую палитру. Слава богу, он жив и здоров.
— Балеты Юрия Григоровича "Каменный цветок", "Легенда о любви" стали для вас триумфальными. Ведь вы первая русская балерина, которая вышла на сцену без классической балетной пачки. Как вы отнеслись к такой идее?
— За меня так решили, и я была очень довольна. Видите ли, у меня был тогда совершенно другой характер, это потом уже я стала забитая. У меня была хорошая фигура — а почему бы и не показать. Мне было удобно танцевать в одном трико, когда пачка не мешает. Пачка, бывает, торчит сбоку, с партнером трудно. А когда ты затянутая, то удобно и легко.
— В балете "Каменный цветок" вы были в первом составе исполнителей, вы свидетель первого балетмейстерского опыта Юрия Григоровича. А какова история появления этого балета?
— Юра начал ставить на нас с Ирой Колпаковой — по ночам и вечерам, в свободное время, когда залы были свободны. Потому что Григоровичу не давали тогда возможность репетировать постоянно. Когда уже спектакль был готов, то Юра позвал Аллу Шелест, Игоря Бельского, Инну Зубковскую и заявил нам, что мы не будем танцевать премьеру, пусть станцуют мастера. Мы с Ирой Колпаковой приняли это как должное, а вот Александр Грибов, наш "Данила", взбунтовался и сказал: "Григорович, еще неизвестно, кто кому больше обязан этим спектаклем — ты нам или мы тебе". Собрал вещи и ушел. А на следующий день, когда в театре вывесили списки, оказалось, что в премьерном спектакле участвуем мы. Спасибо за это огромное Шурику Грибову, который отстоял наши права.
— Вы первая русская балерина, удостоившаяся премии Анны Павловой Парижской академии танца. Какой резонанс получило это событие?
— Об этой премии сегодня мало говорят. Я получила ее в Париже в 1956 году из рук Сержа Лифаря. Эта премия представляла собой книжечку и какое-то приложение к ней. Дома я все это спрятала в свой знаменитый сундук, однако журналисты как-то проведали и сообщили в газетах о моей награде. Я была первой, но не единственной получившей ее балериной.
— Как происходил отбор артистов на заграничные гастроли во времена железного занавеса?
— Я как-то не вникала в эти вещи. Меня всегда брали, я не была в черных списках тех, кому надо было воевать и отстаивать свои права. Я была самоуверенной девушкой. Карьера шла вверх, и она меня устраивала. Абсолютно спокойно относилась к тому, что меня могли не взять на гастроли. Сильно я не рвалась за границу, в отличие от других артистов.
— Вам не раз предлагали остаться за рубежом. Почему вы не согласились?
— Помню, как в Югославии мне предложили в очередной раз остаться. Сказали: "Мы вам дадим множко денег, множко апартаментов". На что я им сказала, что у меня множко бабушек. Мои бабушки были долгожительницами, да еще с нами жила моя крестная. Поэтому у меня были обязательства перед семьей, я была воспитана в ответственности за нее. Да и любила я свой родной город.
— Почему на пике своей карьеры вы покинули Кировский театр?
— Просто попала на хорошую почву... Тогда появлялись новые коллективы — Якобсона и Эйфмана. А я когда-то бросила фразу: "Танцую в театре двадцать лет — и ухожу". Легко сказать по молодости лет! Но прошло двадцать лет, а я все никуда не ухожу. И в 1971 году я написала заявление об уходе: "Прошу уволить меня из театра по творческой и моральной неудовлетворенности".
Я всегда тяготела к более современному балету, от классического я подутомилась. И никогда не считала, что хорошо танцую классический балет. Ну, может быть, Раймонду или Фею Сирени. В "Лебедином озере" вечно спотыкалась. У меня не было как таковых удачных классических спектаклей. А в современный модерн меня хватали, и там я себя чувствовала, как рыба в воде.
— Вы ушли из Кировского театра вместе с вашим мужем и партнером Джоном Марковским?
— Не думала, что он тоже так поступит. У нас даже и не заводилось такого разговора. Я подала заявление об уходе и пошла искать Джона, но в театре его не оказалось — я поехала домой, где его и застала. Сказала о заявлении и о том, чтобы он ни в коем случае не уходил из Кировского театра. Оказалось, что он меня опередил и подал заявление раньше.
— Вы жалели о своем уходе из театра?
— Никогда не жалела. Хотя материально было жить довольно сложно. Деньги были другие, копеечные. Но после моего ухода из театра у меня, безусловно, открылось второе дыхание, и причем довольно долгое.
— У Якобсона вы буквально летали по сцене в "Полете Тальони".
— Задумка была в том, чтобы никто не видел поддержек партнеров, чтобы было абсолютное ощущение полета. Увы, полного эффекта Якобсон не достиг: все равно были видны руки танцовщиков в черных перчатках.
— А "Нимфу и Минотавра" жестко раскритиковали. И за что? За пошлость?
— На мне было телесного цвета трико — словно оголенная. Да, был очень серьезный скандал — мы же в темноте просвечивали. И все шипели: "Боже, она же голая!" Номер запрещали. Приходилось ходить по обкомам, к самым большим начальникам. Ходили к Толстикову и Сизову, унижались, просили. Но некоторые начальники нас защищали, потому что им самим понравилось. Как раз Сизов, председатель Ленгорисполкома, и дал разрешение.
— Вы так и не получили звание народной артистки СССР.
— Мне даже в голову это не приходило. Меня эти награды никогда не волновали, да и сейчас тоже. Для меня было самым главным имя. Алла Осипенко — это имя. И мне этого вполне достаточно. Меня узнают и без званий.
Борис Эйфман
— После ухода от Якобсона вы попали к Эйфману. Как вы нашли общий язык с Борисом Яковлевичем? Все-таки, говорят, у него тяжелый характер.
— И у меня тоже характер не подарок. Его, вероятно, устраивала моя форма, моя работоспособность. Меня притягивал его талант, и мне казалось, что я от него многое брала. С Борисом, с одной стороны, было отчуждение, а с другой — притяжение. Конечно, порой отношения были сложные, но в моей памяти остались только положительные воспоминания.
— Он поставил на вас знаменитое "Двухголосие". Какова была идея номера?
— Балетмейстеру хотелось рассказать о своих душевных тяготах. А нам с Джоном хотелось поведать о собственных непростых взаимоотношениях. "Двухголосие", как и другие постановки Бориса, посвящено любви, которая выше любых дрязг. Этот номер, в некотором смысле, автобиографичен для каждого из нас. Очень жаль, что его запись была уничтожена.
— А почему вы ушли из труппы Эйфмана?
— Уже возраст подпирал. Хотя Борис еще рассчитывал на меня ставить, были какие-то задумки, но я уже понимала, что достаточно.
— Вы сегодня смотрите премьеры Бориса Яковлевича?
— Нет. Понимаете, он никогда не пригласит, а я тоже не проявляю желание идти без приглашения. Прийти, где-то посидеть в уголочке и уйти не очень хочется. Конечно, я интересуюсь тем, что он выпускает, смотрю передачи, посвященные ему. Я общаюсь с Валей Морозовой, супругой Бориса, она мне нравилась как танцовщица и очень импонирует как деликатный человек.
— Критики говорят о вас как об "одной из наиболее значительных фигур среди исполнителей в своем поколении", приме ассолюта, "актрисе выдающихся качеств"... Почему вы не любите, когда вас называют великой балериной?
— Какая же я великая? Великие балерины — это Павлова, Карсавина, Уланова, Плисецкая. А я была просто приличной балериной, которая хорошо исполняла сочиненный на меня репертуар.
Бескомпромиссная, не знающая полумер, Осипенко не щадила себя ни в жизни, ни в работе. Это было бесконечное самосожжение. В те годы театр существовал в очень тяжелых условиях. Ужасные гостиницы, холодные поезда, неприспособленные для репетиций спортзалы, которые мы арендовали в разных концах Ленинграда,— все это превращало нашу жизнь в выживание. Но именно тогда, вопреки обстоятельствам, мы создавали постановки, переворачивавшие представление миллионов зрителей о возможностях балетного театра. В 1980 году в нашем репертуаре появился спектакль "Идиот" по роману Достоевского, в котором Осипенко станцевала Настасью Филипповну. Она мечтала об этой роли, самозабвенно над ней работала и в итоге исполнила свою партию блестяще, создав образ невероятной эмоциональной и психологической глубины.