"А-а, это одна из этих книг — когда автор путешествует по миру в поисках собственных корней, таких теперь много. Да, сказала я, будет еще одна". Это диалог Марии Степановой с кем-то из консультировавших ее историков. Но "Памяти памяти" оказалась совсем не "одной из этих книг", а в своем роде единственной
Степанова действительно пишет о своих реальных бабушках и дедушках из семейного альбома, но вопреки обыкновению такого распространенного сейчас семейного нон-фикшена не ищет занимательных или громких сюжетов на фоне событий большой истории. Отчасти такое решение диктует сам материал — архив семьи, почти намеренно и, можно сказать, удачно в истории не наследившей: "Существенная часть усилий моих бабушек и дедушек была направлена как раз на то, чтобы оставаться невидимыми. Достичь искомой неприметности, затеряться в домашней тьме, продержаться в стороне от большой истории с ее экстракрупными нарративами и погрешностями в миллионы человеческих жизней".
Из этой истории счастливо выживших есть любопытное следствие — сама эта сохранность материала, позволяющего ее реконструировать. Фотографии, открытки, письма, брошки, парижские шляпки, оббитые соусники — сокровища, дошедшие до автора, свидетельствуют о том, что в этом частном доме память не была насильственно прервана, а это парадоксальным образом тем более возможно, чем меньше было памятных событий.
Автору казалось несправедливым, что за своей обыкновенностью "всем этим людям... не пришлось быть увиденными, что жизнь не дала им ни одного шанса остаться, запомниться, побыть на свету". И автор выводит родню на свет не только в узком смысле, рассказывая их биографии, но и вписывая частную, домашнюю память в широкий контекст — скорее даже культурный, чем исторический.
Первая половина книжки выглядит как серия культурологических эссе, объединенных темой, давшей книге название: о "Шуме времени" Осипа Мандельштама, о погибшей в Освенциме художнице Шарлотте Саломон, оставившей уникальное мультимедийное произведение — графический роман — о своем сгинувшем европейском еврейском мире, о новом чат-боте, позволяющем вести диалог с умершими, о магических свойствах фотографии в романе Дафны дю Морье и документальных ее качествах в эссе Сьюзен Зонтаг, об ассамбляжах художника Джозефа Корнелла, который "эвакуировал из временного процесса все, что ему дорого", создавая миниатюрные музейные витрины почти из сора — Степанова рифмует их с резолюцией по делу Мандельштама: "Изолировать, но сохранить". "Памяти памяти" — шкатулка с драгоценностями, которые можно перебирать долго и с любого места: коллекция мыслей, которые можно додумывать в любом историческом и эстетическом направлении, коллаж фактов, каждый из которых обретает смысл только в связи с другими.
Эти факты и мысли связывает между собой совершенно особенная фигура автора. Степанова обращается с мировой культурой непринужденно, отказываясь от той добровольной самоизоляции, которую чаще всего выбирает современная русская литература. Степанова создает густое плетение цитат, не трудится давать ссылки, не растолковывает, приводит стихотворение Одена без перевода, не оправдывается за перевес культурного багажа. Это не то, отмеченное Григорием Дашевским, интеллигентское цепляние за общие пароли-цитаты, которое происходит "во многом от страха реальности, от страха оказаться среди чужих, от страха признать, что уже оказался среди чужих". Степанова как раз абсолютно бесстрашна, потому что в мировой культуре она среди своих, и она опирается на общность культурной памяти с читателем. Эта презумпция в русской прозе очень нова — даже в эпоху гугла, отменяющего потребность в сносках. Истории традиционно избирательной, выстраивающей иерархию и последовательность предметов, людей и сюжетов, заслуживающих запоминания, Степанова противопоставляет относительно новую идею истории как мозаики бесконечного количества равноправных фактов и мнений: "В сравнении с архивом, с его "переизбытком жизни" у истории узкое горло: ей достаточно нескольких примеров, двух-трех деталей покрупней". Концепция архива уравнивает всех: приведенный Степановой донос звучит не менее лирично, чем любовное письмо.
Каталогизацией прошлого занимаются многие важные для Степановой авторы (например, Винфрид Зебальд, во многом обязанный ей своей популярностью в России), о которых она размышляет в книге, задаваясь вопросом, отчего мертвых в наше время никак невозможно оставить в покое, чтобы они "полежали под паром": "Случилось что-то странное; словно вера в вещественность того, что было до нас, пошатнулась, гладкая картинка обнаружила колючую пиксельную основу".
Простоватое объяснение может быть, например, в том, что из-за катастроф XX века, прерывавших живую память поколений, оставлявших вещи чужими и беспамятными, а их хозяев разбиравших на вещи (штабеля ботинок, горки золотых зубов), прошлое и в самом деле пошатнулось, потеряло свои свойства цельного прочного мира и разбилось на осколки, которые нужно теперь собрать, снабдить инвентарными номерами, и тогда уже сложить из них снова слово "вечность".
"Памяти памяти" — совсем не "проза поэта" в том смысле, в каком обычно используется это выражение, однако Мария Степанова большой поэт, и в ее, например, недавней поэме "Spolia" можно усмотреть своего рода предисловие к ее новой прозаической книжке. Поэтическим механизмам проза находит новое, очень продуктивное применение — к списку кораблей, который восстанавливает объединенными усилиями вся современная литература, Мария Степанова как бы приписывает недостающую "Илиаду".
Мария Степанова, «Памяти памяти». Новое издательство, 2017
Non/fiction: главные книги
С 29 ноября по 3 декабря в ЦДХ пройдет 19-я Международная ярмарка интеллектуальной литературы non/fiction — за пять дней здесь можно обеспечить себя чтением на весь следующий год. Игорь Гулин и Лиза Биргер выбрали 50 книг для взрослых и детей, на которые стоит обратить особое внимание