Глупость — основа бедности

Своевременные мысли Михаила Жванецкого

Почему дураки собираются вместе? Чем полезен ночной эфир? А еще о том, как непросто оставаться самим собой,— размышления Михаила Жванецкого.

Фото: Иван Коваленко, Коммерсантъ  /  купить фото

Михаил Жванецкий

Ловля дурака на самодур

На чью-то глупость — чья-то находчивость!

Глупость — основа бедности.

И источник чужого богатства.

И жалко только глупцов.

Они поверили.

Они собрались вместе.

Дураков всегда толпы.

Они все толпами.

Умные собираются для защиты, а дураки всегда.

Дурак не может жить один.

Их сборище напоминает ловлю рыбы на самодур.

Не на червяка.

Для дурака и это жирно.

Он клюет на самодур, на крашеные перья, внутри которых для него крючок.

Я знаю хорошо.

Сам наглотался!

Ночь бодра

Я сижу и жду, когда заговорю!

Я говорю ночью, когда все спят.

Как только все уснули, я начинаю говорить.

Я говорю во сне.

Я говорю в чужих снах.

Они просыпаются утром и у них в головах мои слова.

Они трясут головами, откуда сыпятся слова.— Это те, кто дождался.

Это те, кто очень хотел.

Наш небольшой ночной союз.

Всегда я заканчиваю концерт словами:

"Чтоб вам было кому позвонить в четыре утра!"

И вдруг это превратилось в реальность.

Это я вам всем звоню в четыре утра.

Я, дежурный по стране, с криком: "Просыпайтесь! Со страной что-то не так".

Мы начинаем разговор в четыре утра.

Ночь бодрит, и веселит, и играет самобытными огнями.

День темный, тусклый, тучный, дождливый и весь сквозь сон.

Вся ночь в огнях.

Жизнь перевернута.

Мы ночные животные.

Ночью мы включаем слова, звуки и мысли.

Мы говорим ночью.

Мы поем ночью.

Мы работаем ночью.

Мы прячемся днем.

Скоро врачи нас будут принимать ночами.

Ночь полна юмора и хороших новостей.

Ночь позитивна!

Ночь ярка и остроумна.

Ночами в нашей стране слышны взрывы хохота и очереди острот.

То ли бдительность не всю ночь бодрствует, то ли телевизионщики плюют: "Мол, сочащийся юмор, мол, черт с ним, будем думать, что все спят!"

Ан, нет! Народ нынче хитер, не на снотворном, а на простом успокоительном.

То есть все понимает сквозь дремоту.

Сон нынче бодрый, веселый, с переодеванием, шутками и бодрящими дамскими ножками поперек ушей!

Рита

В порту "Кларки", то есть американские электрокары.

И Рита работала на них.

В порту я, сменный механик, оставлял ее ночью на хозработах.

В порту мы еще были в самодеятельности.

А порт поехал в подшефный колхоз с концертом на американском грузовике "Додж" три четверти.

Весна. Дорога в колхоз непролазная.

Но "Додж" шел по грязи, заворачиваясь, разворачиваясь, изворачиваясь.

Боком, задом, но вперед.

И с нами ее бывший муж, Риты,— грузчик знаменитой бригады лауреатов. Тоже в подшефный колхоз.

И в колхозе между ними ссора.

Он чего-то хотел.

Она не хотела.

Он ее ударил.

Она устояла.

Чтоб заслонить ее, я встал перед ней.

А он сказал мне: "Уйди. Это наши дела".

Я стоял.

А он ударил меня.

И я упал.

Но опять встал, чтоб ее заслонить.

И он ушел.

А все его друзья сказали: "Почему ты его хоть раз не ударил? Хоть разок?"

А я сказал, что никогда этого не делал.

Потом был концерт.

Потом Рита сидела с председателем колхоза.

И выпросила у него для меня козла покататься.

Он дал мне легковой козел покататься.

Она была красивая.

Она была свободная.

А я никогда на легковой не ездил.

Я катался выпимши.

А она сидела с председателем.

Потом катался еще выпимши.

Потом у меня козла отобрали.

Потом был банкет.

Стол богатый.

И мы поехали в Одессу на чем приехали.

Американский грузовик "Додж" три четверти.

В большой колхозной грязи до города шел юзом.

Вертелся на грязи, но шел вперед, не останавливаясь.

Водитель и "Додж" — фронтовики.

Неважно.

Довезли.

А все мне в порту: "Почему ты его не ударил?"

Надоели.

И вдруг, дня через два заявляется этот тип, ее бывший муж, и спрашивает, где я.

Он знал, что я на смене, по ее смене.

Все на меня указали.

Я думал, убьет.

Он очень здоровый.

Ну, мешки по доскам.

Но встретил я его на рабочем месте.

А он достал из пакета что-то белое.

— Это тебе. Она мне твой размер сказала.

Это была первая в мире белая нейлоновая сорочка.

Ее не надо было стирать никогда.

Помыл, повесил.

Или надел. Она на тебе сохла.

А главное — не убил.

Потом принес ботинки какие-то, чтоб подарить.

Она ему размер сказала.

Бригада у них знаменитая.

Герои там.

Лауреаты Сталинской премии.

Я даже пытался их помирить с Ритой.

Не удалось.

Любила, думаю.

Мы с ней, извините, встречались у меня дома на Комсомольской, после смены.

Мама нас застала.

Утром вдруг зачем-то пришла с работы.

Никто ей не открывал.

Тыкала ключом, бедная.

Вдоль окон по веранде бегала. Стучала.

В окна заглядывала.

Двор затих.

Разглядела все-таки.

И ушла.

Я ее искал три дня.

Маму.

Город перевернул.

Нашлась.

Аж у своей троюродной сестры, с которой не разговаривала два года.

Отца у нас не было.

Умер в шестьдесят семь лет — от войны.

Она на меня надеялась.

Порт нам углем помогал.

Даже в тот колхоз хотели послать меня механиком.

Как ее одну оставишь?

Может быть, она Риту не разглядела, но мы с ней домой уже не приходили.

Маму жалели.

А мама сказала, что раскусила меня, к сожалению.

И в порту меня раскусили.

— Ну, ты мог хоть раз его ударить... Хоть разок.

— Нет,— отвечал я,— не мог.

И перед ними стоял.

И перед ней стоял.

Что тут объяснять...

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...