Писатель Василий Аксенов об эволюции русских барышень
Василий Аксенов безупречно разбирается в двух вещах: в эволюции романа, во-первых, и в новых женских типах, порожденных эпохой. Это тоже во-первых. Потому что девушка не может быть во-вторых. Это у пилотов на первом месте самолеты, а у писателя — девушки.
— Вообще, должен вам сказать, роман и девушка эволюционируют достаточно сходным образом. Романы и девушки начала шестидесятых были восхитительно наивны, особенно когда хотели казаться интеллектуальными. А они хотели, хотя их интеллектуальность часто оставалась в пределах чешского или польского фотожурнала. Потом, конечно, добавилось вампа, появилось нечто роковое, но в шестидесятнической сексуальности интеллект все равно был крайне существенной составляющей. Возбуждение происходило вследствие обмена цитатами.
Мне очень понравилась ваша формулировка — в интервью мне же, кстати, десять лет назад: «Вам достались девушки девяностых с их туповатой задумчивостью»...
Эта формулировка требует уточнения, потому что туповатая задумчивость — это уже примета второй половины девяностых. А в начале, году в девяносто первом, появилась девушка принципиально нового типа, которую я и попытался вывести в «Кесаревом свечении» — вероятно, любимом своем сочинении — под именем Наташи-Какаши. Сейчас уже трудно поверить, что такие были, но, клянусь, я их видел. Прежде всего эти девушки умели все и увлекались всем одновременно. Они сочиняли стихи, играли на гитаре, дрались, фотографировали, занимались бизнесом, писали маслом, то есть спектр их занятий, пусть и дилетантских, был необычайно широк. Их переполняла жизнь, жадность к жизни, их героями были байрониты — гордые одиночки. Что стало с этими девушками впоследствии — я не знаю, но они исчезли. Возможно, разъехались, возможно, повыходили замуж и превратились в тихих семейственных дам. Но уже через три года после начала девяностых появились другие — те самые, с молчаливой задумчивостью и некоторой растерянностью во взоре. Они уже понимали, что спешить некуда. Бешеная активность сменилась выжиданием.
При этом весьма интересно проследить, как эволюционировал язык любви. Девяностые годы были годами прямого высказывания — то же самое происходило в литературе; это бывает ярко, но чаще плоско. Тогда как советская литература и советский любовный диалог были продуктом поэтики умолчания, во всем была масса подтекстов, ничто не называлось впрямую, и потому каждое слово нагружалось дюжиной смыслов. Человек, находящийся вне контекста, почти ничего не понимал. Разговоры с возлюбленными в шестидесятые и особенно семидесятые годы были страшно насыщенными и очень немногословными — под каждой фразой шевелилась бездна. В девяностые разговор постепенно стал не нужен вовсе. Литература оказалась на той же грани.
А какой тип народился в двухтысячные?
Доминирующий тип сегодня — гигантская, рослая, очень длинноногая девушка, все силы которой уходят в основном на поддержание собственного имиджа. Эта девушка так заботится о собственной сексуальности, что времени на секс как таковой у нее уже не остается. Она тоже немногословна, но уже потому, что говорить ей не о чем. Как почти все в России, она стремится быстро превратиться в товар — и то же самое происходит с романом. Он тоже стремится как можно быстрее стать товаром, но при этом из него выхолащивается суть. Это же происходит с любым предметом, заботящимся о собственной продаваемости: в нем не остается никакой глубины, многозначности. Он сводится к функции. И современная девушка, увы, в смысле внутреннего содержания мало отличается от книги, которую она иногда прихватывает в супермаркете полистать между делом. Я говорю, конечно, не обо всех и даже не о большинстве, но о типе, который останется от двухтысячных и будет с ними ассоциироваться.
Ну, вам ли не оценить товарного вида! Для вас это всегда был серьезный критерий.
Я вообще люблю денди. Но ведь дендизм — никак не забота о шике, или, как это еще называется, гламурности. Это забота о том, чтобы максимально выразить в одежде и поведении собственную суть — не по правилам моды, а чаще вопреки ей. Дендизм — брат байронизма, его вечный спутник. В свое время мне предложили написать роман для серии «Пламенные революционеры», выбрать героя — я захотел Прометея, но он в концепцию не вписывался. Тогда я остановился на Красине, о котором и написал «Любовь к электричеству». Привлекало меня в нем то, что на фоне большевистской верхушки он выделялся именно дендизмом, достоинством, с которым он себя носил, одевался и действовал. А Ленин вызывал у меня стойкую антипатию именно своей суетливостью. Всю жизнь он носил очень плохие костюмы, и сидели они на нем не лучшим образом. Забота о своем виде — не о роскошности его, само собой, и не о дороговизне, а именно о пристойности и уместности — это существенный критерий. Вот если бы Ленин после первых дипломатических успехов большевизма заказал себе в Европе приличный костюм — это был бы другой человек... И в том, что я говорю сейчас, только доля шутки.
По этому критерию Путин — вполне приличный человек.
По крайней мере, костюмы у него хорошие. Я вообще не приветствую этого противопоставления облика и сути — как правило, они связаны.
Вы много говорите и пишете о типе байронита, гордого одиночки, но почему он исчез из реальности? Почему позволил сделать с собой то, что сделано?
Он никуда не исчез, и именно об этом типе я написал новую книгу — третью часть детской трилогии. Собственно, она уже перестала быть детской. Первая часть — «Мой дедушка памятник» — была сочинена в 1972 году, и главному герою, Гене Стратофонтову, было там лет двенадцать. Спустя пять лет появилось продолжение — «Сундучок, в котором что-то стучит». Потом я уехал — в твердой уверенности, что навсегда; само это сознание было довольно мучительным, а потому ностальгии я воли не давал, ограничиваясь презрением. В таком настроении продолжать хронику Стратофонтова было нереально. Только теперь, в ответ на многочисленные вопросы ровесников Стратофонтова, для которых и написаны первые две части его похождений, я закончил роман «Редкие земли». Большой — на сто страниц длиннее, чем «Москва-ква-ква». Там вы получите ответ и на вопрос о том, как выглядит девушка нулевых годов, и о том, куда делся байронит. Конкретный Стратофонтов, главный герой, на момент действия книги находится в тюрьме.
Как Ходорковский?
Тут есть некоторое сходство, да. В любом случае у героя с такими взглядами, манерами и такой внутренней силой, каким был Гена Стратофонтов, сегодня весьма высокая вероятность оказаться именно там. Правда, ненадолго.
А почему «Редкие земли»?
Потому что сюжет строится на обнаружении новых редкоземельных металлов — заполнении пустующих клеточек из таблицы Менделеева. Они и так заполняются постепенно, но у меня это происходит быстрее и неожиданнее. Думаю, мы увидим в ближайшее время и несколько принципиально новых типов героя — он востребован обстоятельствами и будет ими воспитан. Пока это довольно редкий металл. Но со временем начнет встречаться все чаще.
Беседовал ДМИТРИЙ БЫКОВ
Иллюстрация Руслана Гончара