ПИНОЧЕТИАНЦЫ
Периодически дискуссия касательно дальнейших путей развития России вдруг начинает до боли напоминать времена двадцатипятилетней давности, когда советские газеты исправно и дружно клеймили чилийского диктатора Аугусто Пиночета. Склонный к доброй шутке русский народ незамедлительно отреагировал целой серией частушек на чилийскую тематику. Наиболее душевная из них гласила: «Моя милка — сексапилка // И поклонница ми..та, // Все мы гневно осуждаем // Генерала Пиночета». Время многое расставляет по своим местам, и личность чилийского генерала подверглась существенной переоценке. Либеральные мыслители, из которых народу наиболее близок и известен ведущий программы «Однако» М.В. Леонтьев, с не менее страстным запалом возглашают: «Все мы дружно одобряем генерала Пиночета».
Поклонникам чилийского диктатора чаще всего приписывают незамысловатое желание строить гармонический рынок посредством сильных и убедительных приемов, не впадая в чрезмерное мягкосердечие, — «Он молвил: мне вас жалко, // Вы сгинете вконец, // Но у меня есть палка, // И я вам всем отец». Иначе говоря, пиночетианцев считают либо особо страстными антикоммунистами, приветствующими удушение гидры любой ценой, либо особо страстными либералами, готовыми ради рыночной гармонии всем показать кузькину мать. Соответственно и полемика с пиночетианцами строится в том духе, что приходить к рыночной демократии и можно и должно какими-нибудь более человеколюбивыми средствами — тем более что нет никакой уверенности в универсальной применимости чилийского опыта.
Недостаток такого рода полемики в том, что участники ее говорят о совершенно разных вещах. Критики пиночетианцев пытаются доказать, что достигнуть современного евростандарта можно и без пиночетовских мероприятий, — между тем сами пиночетианцы отнюдь не рвутся к евростандарту сегодняшних дней и даже считают его гибельным для западной цивилизации. Критики пиночетианцев думают, что поклонники чилийского генерала видят в нем полезную дубину, которой хорошо прокладывать дорогу в рыночное будущее, и пытаются доказать, что дубина — орудие не столь уж полезное, а главное — совершенно несовременное и в наш просвещенный век являться с дубиной в общественные места неприлично. Пиночетианцы мало того, что не рассматривают своего кумира в качестве дубины — они вообще не рассматривают его в качестве орудия, а видят в нем личность героическую, титаническую etc., видят в нем, говоря эзотерическим языком, того, кто имел доступ к «шарниру времени», т.е. своим мощным действием сумел переломить устоявшуюся, казалось бы, тенденцию мировой истории, — тенденцию к социалистическому развитию, к неконтролируемому росту бюрократии, к разложению человеческой личности в болоте «государства всеобщего благосостояния», к медленной, но верной стагнации всех общественных институтов — к царству энтропии и «тепловой смерти Вселенной». С точки зрения пиночетианцев, нет существенной разницы между левыми социалистами и теми политическими силами Запада, которые традиционно называют правыми, все различие лишь в том, что левые стремятся скакать в социалистическое болото во весь опор — «Мы рады голову сломать // И, презирая лень и негу, // Кричим: Пошел, е... м...!», — тогда как правые, исповедуя несколько иную тактику — «Порастрясло нас, нам страшней // И косогоры, и овраги, //Кричим: «Полегче, дуралей!», — стремятся отчасти подтормозить сползание в энтропию. Но лишь подтормозить и лишь отчасти — общую динамику процесса изменить они бессильны. Пиночет же, по мнению его поклонников, совершил неслыханное — именно переломил динамику, направив свою страну вспять от болота мертвенной энтропии, поставив ее тем самым на принципиально иную колею развития и уведя с торной социалистической дороги, у которой нет начала, а в конце без дна трясина. Добился же этого он, во-первых, своей мужественной твердостью, во-вторых, необычайно сильно подействовавшей на сердца чилийцев Декларацией военного правительства, внятно и в то же время воодушевляюще направившей силы общества в должном направлении.
Собственно экономического и даже собственно политического в этой концепции довольно мало — скорее уж, романтического. Средний пиночетианец сильно напоминает юного Пьера Безухова, каким мы его видим на первых страницах «Войны и мира» — только-только выпущенного из швейцарского пансиона и произносящего в салоне Анны Павловны Шерер вдохновенные речи.
«Казнь герцога Энгиенского, — сказал Пьер, — была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Пиночет не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
— Я потому так говорю, — продолжал он с отчаянностью, — что чилийские правые бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Пиночет умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека».
Сюда же сходные строки Лермонтова, обращенные к народу Франции, — «Ты погибал... и он явился, с строгим взором, // Отмеченный божественным перстом, // И признан за вождя всеобщим приговором, // И ваша жизнь слилася в нем...»
Неумение распознать довольно очевидный культурный прототип легенды о таинственном герое-спасителе (иностранном, естественно) может быть связано с тем, что наиболее яркие, да пожалуй, что и наиболее многочисленные примеры обращения к такой легенде дает левая общественность. У парижских мыслителей в роли такого героя кто только не побывал. Сартр, столь чтимый народом Франции, что в его честь на днях переименовали старинную парижскую площадь Сен-Жермен де Пре (примерно как Полянку переименовать во что-нибудь вроде улицы Александра Зиновьева), последовательно успел поклониться Сталину, Мао Цзэдуну, Кастро, а его ученики — так даже и Пол Поту. Если цвет парижских интеллектуалов кому не поклонялся, так разве что кобелю рябому — хотя и здесь стопроцентное поручительство затруднительно. Причем кланялись по той же методике, по которой правые кланяются Пиночету, — «человек, через которого открывается новый мир», «человек, утвердивший истинное достоинство личности», короче — герой, сделавший невозможное.
Примеры с заграничными друзьями СССР, красного Китая, демократической Кампучии, Острова свободы etc. столь красочны и столь общеизвестны, что примеры сходных восторгов, изливаемых правыми, как-то подзабылись. А их тоже хватало. Перед Муссолини склонялись такие почтенные люди, как Черчилль и Честертон, у генерала Франко тоже хватало поклонников, да, собственно, и маршал Петен тоже вполне был чтим своими интеллектуальными соотечественниками — покуда фортуна не отвернулась от его германского союзника. Преклонение перед относительно умеренными европейскими диктаторами сущностно весьма близко к преклонению перед Пиночетом. Что там, что там, поклонники видят две главные заслуги. Во-первых, победа над коммунизмом и прекращение (вар.: предотвращение) гражданской войны. Во-вторых, провозглашение органических ценностей консервативного характера, равно противопоставленных как марксистскому безумию, так и парламентарно-демократическому разложению, которое, собственно, и доводит нации до такого кризиса, когда приходится звать на помощь сурового героя. Та самая Декларация военного правительства Чили, так восхищающая пиночетианцев, действительно содержит в себе много суровых и верных слов и о коммунизме, и о бездуховной западной демократии (поскольку кризисы такого рода являются следствием самоуничтожения демократии, обвинения прогнившему парламентаризму звучат весьма убедительно — ведь и в самом деле к моменту выдвижения обвинений ничего, кроме гнилья, не наблюдается). Ценности, провозглашенные в декларации, тоже весьма хороши. Армия, вера, собственность — а что можно иметь против?
Другое дело, что пиночетовская декларация никак не уникальна. У Муссолини, Франко и Петена были ничуть не худшие декларации — и притом чрезвычайно схожие с пиночетовской. Вероятно, проблема в том, что все такого рода тексты принято оценивать сильно задним числом — кто из авторов чего достиг. Или по крайней мере как долго продержался. Достижения Пиночета оказались наиболее убедительны — его декларации хвала и слава. В отличие от петеновских и муссолиниевских. Историческое мышление, ничего не поделаешь.
Но есть еще один деликатный момент, который поклонники пиночетовских деклараций никак не желают принимать во внимание. Стадион в Сантьяго. Там, а также в других местах творилось много жестокого и даже зверского.
Опять же не надо считать пиночетианцев совсем уж идиотами (либо совсем уж лживыми пропагандистами), отрицающими очевидное. Стадион в Сантьяго они признают, но отмечают, что прекращение гражданской войны (а она в Чили к 11 сентября 1973 года быстро переходила из вялотекущей в открытую фазу) приятным и гуманным действием никогда не бывает. Можно, конечно, пользоваться безотказным аргументом — «А вот вы представьте себя в качестве узника на стадионе», — но с помощью доводов типа «представьте себя» разрушаются любые суждения о допустимости и в известных случаях даже и необходимости противостоять злу насилием. Все, что можно ответить, — «Представляю, и не нахожу тут ничего приятного, но еще меньше приятного я нахожу в случае победы противной стороны». В конце концов, если бы Корнилов, Крымов или какой иной генерал в июле, а лучше в апреле 1917 года собрали бы большевиков во главе с В.И. Лениным в цирке Чинизелли или на ипподроме Петроградского бегового общества и обошлись там с ними немилосердно, Россия, возможно, была бы избавлена от последующего большевистского лихолетья, из чего, впрочем, никак не следует, что при этом она была бы и вообще избавлена от неприятностей как таковых. Победи белое движение хоть в 1917 году, хоть позже, ни о каком немедленном восстановлении монархии — тем более об учреждении демократической республики — и речи бы не было. Речь была бы о режиме типа франкистского, который, положим, несколько получше большевистского — но ведь тоже не без недостатков. Зато уж точно без излишней гуманности. Все, что можно сказать по такому поводу, — не доводите дело до гражданской войны, когда приходится выбирать между каудильо и предсовнаркома. Вспоминайте о слезинке замученного ребенка немного пораньше — когда вы скачете козлами в утлой лодке.
Как бы то ни было, возможно полностью или отчасти извинить Пиночета или невозможно, — но стадион в Сантьяго был, никуда от этого не денешься, а восхитительная и духоподъемная Декларация военного правительства Чили тоже была — но спустя полгода после переворота, на каковые полгода и приходится самый разгул озверелой солдатни, которая творила много всего хорошего с виноватыми, полувиноватыми, четвертьвиноватыми и случайно попавшимися. Не учитывать этих предшествующих событий невозможно, ибо одно дело — когда вдруг на ровном месте звучит некоторый духоподъемный текст, другое дело — когда тот же текст производит свое духоподъемное действие после ряда мероприятий, посредством которых авторы текста объясняют всем и каждому: «Мы не шутки пришли шутить». Если мероприятия носят достаточно убедительный характер (а убедительности стадиона в Сантьяго никто еще, кажется, не оспаривал), то искомое действие может произвести любой текст — вне зависимости от его содержательных и стилистических достоинств. Вот этой логической связи между стадионом и последующим духоподъемным действием пиночетианцы почему-то в упор не видят.
Это довольно странно, ибо мероприятия на стадионе вполне могут быть интерпретированы в понятиях экономического характера. Государство, будучи машиной подавления, требует от подданных повиновения и исполнения законов — под страхом наказания. Жестокие мероприятия по наведению порядка восстанавливают утраченный инстинкт повиновения, являясь, таким образом, не только инструментом для решения сиюминутной задачи, но и инвестициями в будущее — чтобы и впредь, и долго инстинкт повиновения исправно работал. Пиночет проинвестировал так, что мало никому не показалось. Собственно, нечто подобное было и у нас. Социалистические преобразования 20 — 30-х годов были бы невозможны без колоссальных инвестиций страха, сделанных в гражданскую войну, а общие инвестиционные вложения Ленина-Сталина («инерция страха» по диссидентской терминологии) позволили коммунистическому режиму в течение еще трети века вести достаточно вегетарианское существование. Уровень государственного насилия при том же Брежневе был относительно скромен — и ничего, система как-то держалась, ибо уж очень велик был прежний инвестиционный задел.
Однако инвестиции в машину подавления трудно производить на ровном месте. Пиночет инвестировал в условиях гражданской войны, по принципу: «Семь бед — один ответ». Те, кто восхваляют гений Пиночета как универсальный, не дают ответа на вопрос, где взять соответствующие страховые инвестиции в мирное время. Хорошо или плохо мы живем сегодня в России, но гражданской войной в ней и не пахнет (мятежная Чечня — случай из совершенно другого разряда, ибо она не разделяет дома и сердца всех россиян, как то бывает на гражданской) — и как же прикажете инвестировать? Можно, конечно, устроить пальбу абсолютно на ровном месте и на ровном же месте отловить душ эдак сто тысяч случайных граждан, чтобы производить с ними мероприятия на стадионе в Лужниках, но правитель, устраивающий такие штуки, скорее всего, будет воспринят не как благодетельный Пиночет, а как совершенно неблагодетельный Калигула. Конечно, щедринский летописец взволнованно вопрошал: «Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя таковых мы не обрящем?» — однако пропагандировать Нерона преславного в качестве потенциального творца экономического чуда — это уже чересчур.
Так что надо либо дожидаться гражданской войны во всей ее свирепости, тушить ее пожар, делая таким образом инвестиции — и далее см. ценный опыт Пиночета, либо как-то решать проблемы в условиях и так дарованного нам мира — и тогда опыт Пиночета нам, в общем-то, бесполезен. Ошибка пиночетианцев в смешении двух совершенно разноприродных материй — как и прежде смешивали материи любители наполеоновской легенды. Реальная история Консульства и Империи в политическом и экономическом отношении в высшей степени поучительна, стихи Лермонтова «По синим волнам океана» в высшей степени восхитительны, однако использование этого романтического стихотворения для пропаганды правильных экономических и политических решений будет и не восхитительным, и не поучительным, но крайне удивительным. Точно такого же крайнего удивления заслуживают и участники частушечного хора «Все мы дружно одобряем генерала Пиночета».
Максим СОКОЛОВ, газета «Известия»
специально для «ОГОНЬКА»