Вначале Валерий Мусаханов был бандитом. Потом стал писателем...
Культура
Об авторе
ГРАНИН Даниил: «Я бы сказал так: я имел не только удовольствие прочесть роман «И хлебом испытаний», но и честь писать на него рецензию. Считаю, что это явление в нашей литературе». «Литературная газета», 1987.
ДУДИН Михаил: «Роман, на мой взгляд, относится к той категории произведений предельной тревоги в современной литературе, что и распутинский «Пожар», «Печальный детектив» В. Астафьева или «Плаха» Ч. Айтматова». «Правда», 1987.
Юрий Лотман как-то заметил, что по обе стороны от обычного человечества располагаются две группы людей: художники и разбойники. Те и другие своим существованием раздвигают рамки привычных представлений.
Валерий Мусаханов — петербургский прозаик — по прихоти судьбы оказался причастен к обеим сторонам. Судьба распорядилась его жизнью без особых церемоний, но — то ли в качестве приза за стойкость, то ли по каким-то иным соображениям — наделила его литературным талантом.
— Валерий Яковлевич, вы вот недавно сказали, что когда-то были бандитом, потом стали писателем, а теперь снова стали бандитом. Это правда?
— Ну в какой-то степени это — правда. Хотя, конечно, быть бандитом — это такой эвфемизм, на самом деле речь идет о борьбе за существование.
Не забудьте, что детство мое пришлось на войну, беспризорщина полная, есть хочется. Отца призвали сразу, а мать тогда работала медсестрой в хирургическом институте. Детей отправляли со школами, и нас где-то в начале августа эвакуировали. Я как раз первый класс окончил. В Старой Руссе нас разбомбили. И пионервожатая, она у нас была шустрая, собрала парней, несколько девчонок, и мы самостийно добирались до Ленинграда. Без вещей, без всего, на воинских эшелонах — кто как. Мы были, вероятно, последними, кто вошел в Ленинград: кольцо замкнулось. А мать в это время эвакуировалась с институтом. Так я и приехал. Ну коммуналка была, соседи поддерживали, пока было не голодно, а потом в детдом сдали. А что такое блокадный детдом: возраст воспитанников разный, кому четырнадцать, а кому и восемь. Произвол страшный, хуже теперешней армейской дедовщины. Был там самый беспредельный тип — его Людоедом звали: уши стояком, глаза жуткие. Вот мы с моим приятелем пошли в кочегарку, взяли по полену, дождались, когда Людоед заснет, и стали его поленьями бить по голове. Это уже была борьба за существование в чистом виде. Только через полтора-два месяца, когда детдом эвакуировали, мы узнали, что он не помер. А мы думали, что его убили.
— Вы как-то это переживали?
— Ну конечно, переживали. По-разному. Я лично пожалел, что не убил.
— А дальше?
— А что дальше? Снова детдом, до начала 1945-го — тогда мать вернулась. Отец демобилизовался, правда, с ранением, инвалидностью. Но кто меня уже мог удержать? Мне было 13 лет, за поясом оружие, парабеллум, нож. Немецкого оружия было навалом, все Пулковские высоты были усеяны винтовками. Пистолеты редко попадались, а винтовки и патроны — ящиками. В 1944-м воинские части стали сажать картошку на Ржевке. Мы собирались впятером, трое брали какого-нибудь часового, прижимали его к земле, а двое набирали пару мешков картошки. Время сформировало такой мир. И взрослые были не лучше. Я году в 1944-м подобрал старый немецкий мотоцикл, привел в порядок, да и поехал на Пулковские — надо было затариться патронами, бикфордовым шнуром и т.д. Какие-то два дядьки подходят к мотоциклу и пытаются завести. Я им говорю: «Без меня не заведете». Они вынимают из-за пояса топор: «Документы есть?» Я говорю «есть» и вытаскиваю парабеллум. А так бы отняли.
— Жестокость осталась?
— Она есть, как порча сидит. В свои 15 — 16 лет я был весьма и весьма. Ну и вращался в соответствующем окружении.
— В романе «И хлебом испытаний» ваш лирический герой находился за рамками социальной жизни. Он такой интеллигент вне закона.
— Нельзя сказать, чтобы он был интеллигент. Просто не дурак. В России ведь крайне распространенный тип — дурак. Он думает, что то, что он видит, и есть реальность. Он не чувствует противоречий, нюансов и тонкостей. Есть такое медицинское понятие — концепционный кретинизм. Люди с этим диагнозом, как правило, бывают отличниками в школе, у них отличная механическая память. Но они только относительно годятся для сложной жизни. Чего-то у них не хватает, объема восприятия...
Понимаете, криминал — это завуалированный, скрытый протест. Может быть, то, чем была раньше дуэль, кстати, официально запрещенная. Человек таким образом подчеркивал, что он не такой, как все.
— Вам не кажется, что сейчас жизнь как-то ускользнула от литературы?
— Она не ускользнула, она переменилась, а сама литература меняется медленнее. Сможет ли литература в какой-то короткий срок освоить это? Положение литератора в советской действительности было неестественно. Литератор ведь — одинокий волк, вольный художник. А тогда можно было написать три страницы и жить полжизни. Я помню, что как-то Сергей Михалков не заплатил партийные взносы со 126 тысяч. Вернее, просто о них не знал. Он писал по 2 — 3 страницы текста для новогоднего праздника. И это на каждой елке игралось, и накапало 126 тысяч.
— А какой сегодня литература должна быть?
— Да я ведь художественную литературу почти не читаю.
— Теперь почти все так говорят.
— Скучно читать, особенно современную. Я вот недавно купил три тома Алданова, прочел с удовольствием. А выдумки, эта попытка с редукционной отмычкой проникнуть в жизнь... Ну, подумаешь «Приглашение на казнь», ну и что? Человек моей биографии и казней-то навидался нелитературных. Помню, шли на этап, в Коми АССР, с Вестляндской пересылки, километров двенадцать пехом по зиме. Старики отстают, естественно. Причем колонна зеков идет по дороге, а конвой должен по снежку, поглубже. Они в шубах, в тулупах, от них пар идет. Злые, уставшие. А старики отстают... В общем, конвойный — парень второго-третьего года срочной службы — хватает пулемет и ревет: «Сейчас расстреляю!» Один — старый-старый такой еврей — даже упал, шапка слетела. Парень дал очередь поверх голов. И на моих глазах этот еврей из черного стал белым. В течение полутора минут поседел.
— А вы как туда попали?
— Как? Ножками.
— За что вас посадили?
— Воробья с казенной крыши согнал... Обыкновенная уголовщина.
— А что побуждало?
— Голод. Потом стереотип сформировался: это как вернувшиеся с войны долго не могут вписаться в нормальную жизнь, в общество. Кому повезло, кто не сел, тот вписался, а мне пришлось вписываться через тюрьму.
— Но ведь считается, что реально почти никто не возвращается к нормальной жизни. Вы сколько времени там провели?
— Десять лет. С семнадцати. Люди и в лагерях живут. Кстати, это неплохой университет был. В то время, спасибо товарищу Сталину, лагеря были общие — там и политики сидели, и уголовники. Было с кем перемолвиться словом. Потом, знаете, если вам в детстве играли на пианино, остается тоска по этому. Вышел я в 53-м году по амнистии, и мне повезло: дома прописали, устроился на работу.
— Но почему один человек может справиться, а другой...
— Не думаю, что не может. Легенды, которые сочиняют про «воров в законе»,— это все мифология маникюрш. Любой уголовник, занимающийся грубой уголовщиной (а ее не грубой не бывает), все равно сохраняет тоску по нормальной жизни. И чем резче человек заявляет, что он принадлежит другому миру, тем глубже, я думаю, в нем держится эта тоска. Я же никогда не гордился, что я уголовник. Так получилось.
— И кем вы теперь работаете?
— Я начальник службы безопасности.
— Почему вы этим занялись?
— Наверное, опасности было много в жизни, поэтому я знаю, что такое безопасность. К тому же я вижу новых людей, которые начинают отвечать сами за себя, которые знают, что надо что-то делать. Причем это люди не слишком высокого образования, они не знают высоких истин. Но реалистическое мышление у них есть, и они достаточно моральны. Им альтруизм свойственен. Они интересны. Их не много, потому что отбраковка идет суровая. Но, значит, есть и постоянное совершенствование. Вкусы, конечно, бывают чудовищные, но это на протяжении одного поколения меняется.
Национальный характер российский — не делательный: собраться кучей, чего-то наговорить. А так, чтобы самому упираться рогами, как говорят работяги, это мало кто хочет и любит. Недаром ведь в старой русской литературе почти нет человека дела: только Штольц какой-нибудь. Но зато есть Обломов, который, хотя и лежит все время на драном диване в драном халате, заведомо выше Штольца. С Обломовым, действительно, приятнее поговорить, в общении за коньячком Обломов лучше, чем Штольц. Тот порезче, хваткий. Но если все будут Обломовы, откуда коньяк возьмется? Вот я тут встретил писателя. Он говорит, что все ужасно, есть нечего, жить нечем. Я: «Ну давай, устрою тебя на работу, будешь получать два миллиона». «А что делать?» — «Поставлю в ларек, будешь торговать». «Нет, — говорит, — это невозможно».
— Видимо, мы до сих пор не можем преодолеть стереотип, что писателем быть хорошо, а торговать плохо.
— По-моему, мы не можем преодолеть стереотип, что работа — это плохо.
— Работа?
— Ну да. Не заботьтесь о пище земной, будьте как птицы небесные. Сравните хотя бы с Кавказом. Там о преуспевающем говорили: «Маладэц, умеет жить!» А если здесь: «У-у-у, вон он какой, холодильник купил! Жене пальто меховое!»
— А что вы охраняете?
— Не охраняю. Охрана и безопасность — это разные вещи. Есть внешняя охрана: чтобы не напали, не взломали. А безопасность — другое: скажем, некая фирма просит кредит. Управляющий приносит бумажку и говорит: «Вот, просят сто миллионов. Поставь визу». Или начинают появляться фальшивые магнитные карты. Или кому-то стало известно о заключенной сделке, а этого не должно было быть. Или пришла налоговая комиссия и сказала — покажите такие-то документы. А им неоткуда знать, что эти документы существуют. Тут и интуиция, и импровизация нужны. Творческие качества человека всегда бывают востребованы.
— Почему бы вам не написать роман про бандитов?
— Написал один. Под псевдонимом опубликовал. Денег он принес, но заниматься этим скучно.
Фото Д. Трахтенберга
Библиография основных изданий Валерия Мусаханова:
- Маленький домашний оркестр. Л.: Лениздат. 1969. Тираж 100 000 экз.
- У себя дома. Л.: Лениздат. 1974. Тираж 100 000 экз.
- Скорость. Л.: Лениздат. 1978. Тираж 100 000 экз.
- Повести. Л.: Лениздат. 1981. Тираж 100 000 экз.
- И хлебом испытаний. Л.: Советский писатель. 1987. Тираж 100 000 экз.
- Мосты. Л.: Советский писатель. 1988. Тираж 200 000 экз.
- Переводы повестей вышли в Италии (1976), в Болгарии (1978), в Чехословакии (1981), в Японии (1988).