Президент Академии художеств Зураб Церетели на этой неделе открыл в Москве свою первую большую персональную выставку на родине. Что в очередной раз породило волну жарких споров о его роли в российской культуре. Наш корреспонедент ВЛАДИМИР Ъ-МИРОНЕНКО попросил ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ вспомнить свое прошлое. О настоящем читайте в журнале "Коммерсант-Власть".
Зураб Церетели занимает особняк конца XIX века на Большой Грузинской, бывшее посольство ФРГ. Все входы охраняются людьми в черной униформе без опознавательных знаков. "Это не документ" — стражник возвращает корреспондентское удостоверение. На входе действителен только паспорт. Вас проводят на четвертый этаж офиса, в приемную, и предложат подождать в комнате ожидания, где многозначительно висят большие фотографии главного входа в ХХС. Там вы можете встретиться с другими просителями, домогающимися доступа к Мастеру. Любезные секретарши могут даже угостить чаем. Хозяин дома появляется неожиданно. Все встают. Времени у него как всегда на всех не хватит, и он сам мгновенно определяет, кому повезет на этот раз. Интервью Ъ проходит в присутствии целого ряда лиц, готовых в случае затруднений с ответом прийти на помощь хозяину. Церетели быстро входит во вкус разговора и отмахивается от работников секретариата, робко напоминающих ему о делах более неотложных.
— Давайте забудем о том, кем вы стали сегодня, и вспомним о том, как вы начинали.
— Мы жили в Тбилиси в одной комнате вчетвером, с родителями и сестрой. Главу семьи, моего деда, незаконно расстреляли в 37-м. Конечно, это испортило всю жизнь моим родителям. Слез много было. Мать была домохозяйка и всю жизнь проходила в черном платье, отец — инженер, читал лекции в политехническом. Жить было страшно. Правду никто не мог говорить. Зимой печь топили дровами. Я с детства рисовал. У меня дядя был художник — Георгий Нижарадзе, я ходил к нему, смотрел, как он работает. Когда заканчивал Тбилисскую академию художеств, мою дипломную работу не приняли. Она выпадала из соцреализма, к тому же она понравилась Сарьяну. Сарьяна тогда в академии не любили, и все, что он похвалит,— академики сразу ругали. А вообще-то ко мне относились как к "сыну троцкиста". (Позже З. Ц. защитился другой работой.— Ъ.) Денег у меня в ту пору не было, никто у меня работ не покупал, и питался я одной килькой в томате. Я уже к тому времени женился на Инессе, у меня родилась дочь, жили мы на чердаке в страшной нужде. Положение, можно сказать, было трагическое.
— Как вы с вашей женой познакомились?
— Я ее еще у академии заприметил, тогда она просто мимо прошла. Прихожу потом на день рождения к моему другу Давиду Гогоберидзе, смотрю — она там. Стоит на стуле и стихи читает. Я в нее сразу влюбился. Краснел, говорить не решался, потом все-таки пригласил в кино, мы долго гуляли. В общем, голова у меня кругом шла. Инесса была урожденная Андроникашвили, из княжеского рода. Родителей ее репрессировали в 37-ом, сестра умерла, и она осталась совсем одна. Трудно мы жили.
— Ваша жизнь с тех пор сильно изменилась. Вы тоже?
— Нет, я совсем не изменился. Характер прежний.
— Ошибок своих вы не помните, вам не в чем себя упрекнуть?
— Нет. Точно так же я бы относился и к своим школьным товарищам. Посмотрите, сейчас на мою выставку их целый самолет из Грузии прилетел.
— Кого вы можете назвать вашим самым большим другом?
— Его имя вам ничего не скажет. Он не политик и не какая-нибудь знаменитость, не поэт и не художник. Он мой друг со школы. Живет в Тбилиси.
— Когда вы начинали, было ли у вас желание перевернуть мир, ниспровергать авторитеты? Были ли вы когда-нибудь бунтарем?
— Безусловно, без этого не бывает. Но в Грузии при советской власти художнику было немного легче, чем в России. Моим преподавателям в Тбилисской академии не давали в свое время жить и работать в России. А Грузия их сохранила. Они не были кондовыми соцреалистами. Они пожили во Франции и в Америке, общались с Модильяни, Пикассо, Леже, всеми теми, кто тогда делал революцию в искусстве. Я учился у Шухаева, Шарлеманя. Своими учителями считаю также Лансере, Гудиашвили, которые часто бывали в доме у моего дяди. Это целая плеяда, и я счастлив, что они были моими учителями. Они мне тайно показывали репродукции импрессионистов, указали мне правильный путь искусства как путь развития индивидуальности. А соцреализм ее всегда душил и никогда мне не был близок.
— Вы можете назвать человека, оказавшего на вас решающее влияние, когда вы формировались как личность?
— Их много: дядя, который учил меня рисовать, Шухаев, который со мной занимался и после занятий в академии, художники Тогрул Нариманбеков и Таир Салахов.
— Есть ли у вас враги в искусстве и в жизни?
— Я бы не сказал, что враги, но завистники — да.
— Были ли у вас когда-нибудь проблемы с властью? Был ли такой период, когда вы находились в оппозиции к власти?
— Я никогда не делал портреты членов Политбюро. Моей живописи тогда никто из власть имущих не признавал и не принимал.
— Но это никогда не мешало вам иметь с ними самые обширные знакомства.
— Я даже и сейчас как президент Российской академии стараюсь правительство лишний раз не беспокоить. Понимаю, какое в стране положение. Хотя я инициативный человек. А вообще это даже смешно: я не понимаю, что плохого в том, если какой-нибудь король любит Тициана или Рафаэля и общается с ним. У короля просто вкус хороший!
— Не у всех королей бывает хороший вкус.
— Я не историк и это не обсуждаю.
— Как вы относились к власти в советские годы и теперь? Что изменилось?
— Ну как я мог к ней относиться! Власть все видит. Были люди, которые хотели уничтожить меня и открыли дело, но я не диссидент, я здоровый человек. Я люблю землю, солнце и красивых людей вокруг меня. Помню, у первого лица из Верховного Совета была прямо аллергия на меня, когда он смотрел на мое творчество.
— А у вас в ответ была аллергия на него?
— А мне было наплевать. Если я его видел, то просто с ним не общался. Поймите, у настоящего художника мозговой аппарат по-другому устроен. Он сидит и работает. А те, кому был нужен скандал, чтоб обратить на себя внимание, где они? В истории они не останутся.
— Чего вы в жизни боитесь?
— Я в жизни ничего не боюсь и не боялся. Когда были эти заказные нападения на памятник Петру, я не реагировал, только темп работы прибавлял. Когда атмосфера напряженная — у меня энергии еще больше становится. Я большую школу жизни прошел. Так что мне бояться некого и нечего: людям искусства, особенно художникам, сейчас полная свобода дана. В счастливое время живем.
— Вы можете назвать самый счастливый день жизни?
— Самый счастливый день, когда мне не хамят. И не обливают грязью.
— Часто это случается?
— Я не знаю. Честно говоря, нет времени об этом думать. У меня здоровый дух. Вот я сейчас с вами сижу, механически разговариваю, и посмотрите, какой я образ нарисовал (показывает рисунок.— Ъ). Я всегда рисую. Это как бы болезнь профессионала. Пусть не думают, легкой дороги у меня не было. Я трудился так, что дай Бог, чтоб мои муки были правильно оценены.
— Когда вы в последний раз были в метро?
— На метро вообще никогда не ездил. Где тут метро: мастерская — Поклонная гора, мастерская — Манеж. Как на метро ездить?
На ходу он договаривает последние фразы, обещает скоро вернуться и уезжает в ожидавшем его "Мерседесе".
Вернулся он не один. К себе на обед он привез два десятка персон. За длинным столом в дворцовой зале сидели мэр Палермо, Бурбулис, депутаты из Думы и губернаторы, архиепископ и архимандрит. Звучали тосты и здравицы, все (включая мэра Палермо) пели "Многая лета". Продолжить разговор в такой атмосфере уже не было никакой возможности.