Я никогда этого не забуду

Недалеко от аэропорта Беслана, на огромном кладбище, где не было никаких деревьев, а одно только голое поле, вырыли десятки могил. Дорога была заставлена машинами и автобусами, как Тверская в час пик. Те, кто приехали первыми, могли уехать только последними. Процессий было много, и каждая со своим оркестром. Одна и та же мелодия звучала на кладбище как бесконечное эхо.

В ста метрах от последнего ряда могил поставили трибуну. К ней подъехали на трех автобусах, только не из Беслана, а со стороны аэропорта. Из автобусов вышел весь цвет администрации президента России, министры и губернаторы, мэры Москвы и Санкт-Петербурга… Все они поместились на просторной трибуне.

Начался ливень.

Честно говоря, я случайно увидел и эту трибуну, и этих людей. Я стоял возле одной из могил, здесь хоронили брата и сестру, люди не замечали не то что дождя – они не заметили бы молнии, если бы она даже попала в них.

К этому времени я был в Беслане уже почти неделю, помногу писал каждый день, и работа эта стала частью меня самого и смыслом моей жизни. В какой-то момент я перестал понимать, как я смогу вернуться в Москву. Мне казалось, что так теперь будет вечно: я буду ходить по квартирам этих людей, разговаривать с ними, ездить с ними во Владикавказ и протестовать на центральной площади, доказывать властям, что про них нельзя забывать через три дня после этой страшной истории, буду хоронить их детей, сидеть с ними на поминках… Я жил так же, как они, и уже совершенно не понимал, что может быть по-другому.

Я повернулся и увидел трибуну. Я знал почти всех людей, стоявших на ней. Я знал их дольше, чем тех, кто сейчас бросал землю в могилы под проливным дождем, который так стучал по месиву грязи, по крышкам гробов, что не было слышно ни слова из того, что говорили на трибуне. Я знал людей на трибуне дольше, но не лучше.

Я подошел к ней. Выступал Юрий Лужков. Над ним, как и над остальными, держали зонт. Говорил он хорошо и со знанием дела, но только было непонятно, к кому он обращается. Слушали его те, кто стоял на трибуне, и несколько журналистов. Работали две камеры. Да, наверное, именно к камерам он и обращался прежде всего. И не зря: вечером все эти речи долго показывали по всем каналам.

Я посмотрел на людей, которые засыпали могилы. Им не было вообще никакого дела до трибуны. Вообще никакого. Этой трибуны не существовало в их жизни и не могло существовать. Они не замечали ее. Они хоронили своих детей.

А с трибуны неслись слова, и я подумал, что это же абсурд, какого я никогда в своей жизни не видел, и что им надо скорее лететь обратно в Москву и постараться забыть о том, что они делали на этом кладбище, забыть как самый страшный сон в их жизни, и что они же никогда не простят себе этого дня и всегда будут помнить, что ни один из людей, молчавших возле своих могил, не поднял головы в их сторону.

Но похоже, им надо было выговориться. На камеры, конечно.

Выговорившись, они пошли к автобусам, осторожно ступая по грязи.

Все равно запачкались.

Андрей Колесников

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...