Выставка живопись
В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка к 150-летию Исаака Левитана. На выставке побывал ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
На выставке 300 работ, это самая полная выставка Исаака Левитана в галерее за всю ее историю. Ряд работ отреставрирован к выставке (отчасти на средства ЛУКОЙЛа, прежде всего "Золотая осень"). Многие — из других музеев (Русский музей в Петербурге, Омский, Израильский музей в Иерусалиме) и из частных собраний. Это не полный Левитан (его этюды в частных собраниях и провинциальных музеях бесконечны), но что-то весьма близкое к тому. Открытие предсказуемо стало концентрацией поэтических чувств в отношении русской природы. Ее величественность, тревожную гармонию и философическую глубину расхваливали на каждом углу, талантливее всех Лидия Иовлева, слова слетали с уст заместителя гендиректора по научной работе как тихая музыка. Впрочем, и гендиректор Третьяковки Ирина Лебедева тоже нашла новые выражения, указывая, что образы природы после реставрации картин оказались гораздо объемнее, в них появилась перспектива и открылись многие детали.
Сама по себе демонстрация "всего Левитана" в чем-то рискованна. Часть его картин — "Осенний день. Сокольники", "Плес после дождя", "Весна — большая вода", "Над вечным покоем", "Март", "Золотая осень", "Озеро. Русь" — относятся к числу образов из букварей, по ним учат любить природу младших школьников и потом упражняют в этом чувстве всех граждан посредством календарей. Другие же, если взглянуть на них отрешенно, пожалуй, выдают в нем живописца несколько однообразного и маэстрией не поражающего. В отрыве от родных болот — в видах Венеции, в Альпах, в Крыму — он и вовсе являет неуместную для мастера национального масштаба беспомощность. Даже странно, как этот художник мог сосуществовать в 1890-е годы с Коровиным или Серовым и при этом много превосходить их по славе и успеху.
Собственно, как это произошло, более или менее понятно. Начало — любовь Павла Третьякова к русскому пейзажу московской школы, он начал приобретать работы Левитана, когда тот еще учился в училище. В кругу московских ценителей живописи и художников это уже составило ему славу, а его крайняя нищета заставила всех вместе о нем заботиться и сочувствовать. Дальше начались преследования евреев (Левитана вычистили из училища по закону о "кухаркиных детях" и потом дважды выселяли из Москвы по указам генерал-губернатора). Хлопоты за него справедливо создавали образ гонимого, которого всем миром пытались защищать. Дальше — дружба с Чеховым, поставившая его в исключительное положение в среде интеллигенции. Сложный и разветвленный круг покупателей картин — с одной стороны, просвещенное московское купечество (к Третьякову добавились Мамонтов и Морозов), с другой — еврейские коллекционеры, с третьей — государственные чиновники, чья любовь к русской природе оказывалась выше антисемитизма, с четвертой — интеллигенция. Дальше — трагическая судьба и ранняя смерть. Книга Игоря Грабаря (1913) зафиксировала исключительное положение Левитана. После революции Алексей Федоров-Давыдов сделал его одним из краеугольных камней своей знаменитой теории развития искусства по жанрово-стилевому принципу (портретная стадия — реализм, пейзажная стадия — импрессионизм, натюрмортная стадия — авангард), а это некоторое время было нечто вроде искусствоведческой таблицы Менделеева.
И все равно, даже при таком фундаменте, как-то опасаешься, как бы все это не закачалось при реальном сопоставлении с живописью не самого запредельного качества. В "Двух капитанах" Вениамина Каверина картина Левитана ("прямая, просторная дорога в саду и сосны, освещенные солнцем") украшает кабинет негодяя Николая Антоновича вместе с чернильным прибором "Три богатыря" — Левитана можно воспринять и так, на манер Айвазовского. В жизни — в письмах, воспоминаниях — он невероятно сентиментален и чувствителен, прямо на грани приличия, и он сознательно ставил задачу перенести эту чувствительность в пейзаж. Хотя чувства добрые, но может быть и неловко, как от бардовской песни про грустные мокрые елки.
Но вероятно, этого все же не произойдет. Земля довольно разнообразна и сама по себе не снисходит до того, чтобы содержать какой-то ясный смысл, но после того как туда пришел художник и смысл создал, его оттуда уже не уберешь.
Значит так. Русский воздух сероват и мокр. Небо не щедро на синеву, как и вода, чаще опять же серая — там, где не заросла ядовитой зеленью ряски. На земле за волосенками травы проглядывает коричнево-серая слизистая плешь, концентрирующаяся в шрамы дорог. Следы человеческого присутствия мизерабельны — серые бревна изб, столбов, изгородей, лабазов, мостков, серая солома крыш. И среди этого вдруг появляется солнце. Тревожно, оно ведь уйдет, и видно, как уходит, создавая длинные полутени. И остро, потому что, где оно есть, там краски ярки. Особенно осенние листья, яркий желто-коричнево-красный цвет меланхолии. Это все бренно и хрупко, это все сейчас кончится — ветер унесет листья, вечер унесет краски. И человек не в силах это удержать. Он одинок и немощен.
И всего этого много, очень много, огромная, бесконечная земля, пространство, которое не лезет ни в какой взгляд, ни в какую картину. Не для человека место, слишком много его. Замысел пространства этого — о большем, чем человек. И церковь, храм, главка за деревьями. И от них — гармония. Тревожно, одиноко, бесприютно — но храм. Для всей этой бесконечности. И надежда. Какая красота! Сколь же глубокий философский смысл заключен в самой русской природе!
Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благославляя. Ты и убогая, ты и обильная, матушка Русь! Это был взгляд на Россию определенного времени, одного-двух поколений. Но так вышло, что эти поколения пришли к революции, а природа осталась для них своего рода возможностью отступления — она ведь не изменилась от социальных потрясений. Кто бы ни сидел в политбюро, вид Плеса на закате от этого не меняется. И интеллигентное сословие ездило туда и смотрело на Волгу, и все временное отступало.
Козьма Прутков написал, что камергер редко любуется природой, и это верно. Но он часто любуется природой, когда оказывается в оппозиции. Ему только надо рассказать, на что смотреть. Мы смотрим на русскую природу посредством Левитана, он показал, куда глядеть и что чувствовать. И этот миф сильнее любого качества живописи.