18 июля 2010 года исполнилось 400 лет со дня смерти Микеланджело Меризи, известного всему миру как Караваджо. Художник страстный, неровный, буйного нрава и сомнительного поведения, гений и убийца, вундеркинд и наглец, перевернувший с ног на голову итальянское искусство своего времени и оставивший после себя глубочайший след в искусстве многих поколений, удостоился в этом сезоне нескольких выставок. В Риме показывали creme de la creme — самого что ни на есть несомненного Караваджо. В Лондоне собрали "Друзей и врагов Караваджо", а во Флоренции, в городе, где юбиляр вроде бы никогда и не был, попытались рассказать о неочевидных связях художника и его последователей со столицей Медичи. Отбор столь же странный, сколь и закономерный: художник как обособленная звезда и художник как точка с расходящимися почти уже в бесконечность волнами — это и есть наиболее проторенные пути изучения Караваджо.
Самого Караваджо, наверное, все это немало бы позабавило. Он знал себе цену и всегда был готов увидеть у других, будь то друзья или враги, признаки подражания тем или иным своим находкам. Ходили слухи, что в обмен на информацию о насмешниках доносчик не просил у художника денег или привилегий, а хотел научиться писать "затененную фигуру в стиле Караваджо". Эффектный художественный прием, имеющий конкретную цену,— редкое в истории искусства явление. А вот звание гениального чудовища, дарованное итальянцу испанским живописцем и теоретиком Виченцо Кардуччи в 1633 году, увы, из области художественной перешло в область этическую. Кардуччи говорил о насилии низкого натурализма над возвышенностью замысла и сюжета, а романтики особенно падких на слезы и вздохи XVII и XIX веков больше интересовались вопросом о гении и злодействе. Увы, в массовом сознании победила вторая тема. Даром что выставки, одна за другой, делаются все-таки не про это.
На самом деле Микеланджело Меризи был гением, но не был злодеем — так, обычная шпана. Родившийся в 1571 году в Милане в приличной семье строителя и дочери землевладельца из городка Караваджо, патронируемый вдовой маркиза Сфорца, он был чрезвычайно одарен, но совершенно неуправляем. Лелеемую матерью мечту о духовной карьере довольно быстро похоронили, и в 12 лет будущего Караваджо отдали в мастерскую к ученику Тициана и местной знаменитости Симоне Петерцано. Там он освоил приемы ломбардской школы, экспрессивной и немного брутальной, совершил с учителем очень важное в профессиональном смысле путешествие в Венецию, шлялся где ни попадя, проигрывал все присылаемые матерью деньги, ввязывался в ссоры и драки и впервые попал в официальные бумаги в связи с убийством. Кем он там был, соучастником или свидетелем, не очень ясно, но Милан ему пришлось покинуть.
«Спящий Купидон», 1608 год
Около 1591-го года (некоторые исследователи указывают более раннюю дату) он появился в Риме. Уже сиротой, без гроша, без брошенных в Милане картин, но еще при покровителях, он жил то в одном доме, то в другом, то делал на заказ копии, то работал на своеобразном художественном конвейере, кропая по три "головы" в день, то — и это уже шаг вперед — оплачивал кров и еду своими картинами. Всего на Рим Караваджо будет выделено от силы 15 лет. Он очень быстро стал знаменит. Знаменит скандально (его вещами восхищались столь же рьяно, сколь и бранили их), но заказы получал все более и более престижные, и в общем, успел поработать для всех, для кого тогда стоило работать,— для самых крупных коллекционеров, для самых влиятельных католических орденов и братств, для нескольких кардиналов и даже для одного папы.
Сначала это была слава его ранних вещей — тех одутловатых молодых людей в цветах и фруктах, с которыми имя Караваджо ассоциируется прежде всего. Потом пришли большие заказы на религиозные сюжеты, и они в исполнении ломбардского вундеркинда были не менее провокативны, чем юные оборванцы и завсегдатаи кабаков, грязные ногти на их руках, пожухлые листья в венках или червивые фрукты на столах. Главное обвинение в адрес Караваджо — он принес в искусство высоких сюжетов зеркальное отражение низкой жизни. И тут сравнение с Антихристом от живописи не казалось слишком сильным. Его Богоматерь подтыкала юбку словно прачка, его Святая Анна была безобразной старухой, Христу подавал приятель художника кабатчик, на первом плане его картин святые демонстрировали босые грязные ноги, а изумительное "Успение Богоматери" ошеломляло зрителя больными отекшими ногами богородицы. Можно было возмущаться таким "натурализмом", отказывать ему в зачислении в Академию Святого Луки, но устоять перед мастерством Караваджо и его феерическими световыми экзерсисами удавалось редко. "Караваджизм" расползся по Риму и через постоянных визитеров папской столицы — по всей Европе, как зараза. Рубенс и Ластман видели Караваджо в Риме, до Веласкеса и Рембрандта слухи о нем могли дойти окольными путями, но уже в середине XVII века "караваджизм" стал одним из самых распространенных "акцентов" в европейской живописи.
«Жертвоприношение Исаака», 1601–1602 годы
Сам Караваджо это предчувствовал, но не увидел. Со времени миланских гулянок он не остепенился ни на йоту. "Проработав две недели, он предается месячному безделью. Со шпагой на боку и пажом за спиной он переходит из одного игорного дома в другой, вечно готовый вступить в ссору и схватиться врукопашную, так что ходить с ним весьма небезопасно",— писал о нем очевидец в 1601 году. В 1603-м на Караваджо и нескольких его друзей подали в суд за оскорбительные стишки бывшие приятели, затем визиты в суд участились, а после того как в мае 1606-го он убил в драке молодого римлянина, художник был вынужден бежать. Потом — Мальта, Неаполь, заказы, тюрьма, побег и смерть в 38 лет от малярии за несколько дней до папского помилования.
Биография эта романтическая донельзя. Такой ее и написали почти сразу после смерти Караваджо, и ее душераздирающая канва не изменилась до сих пор. Одним в свое время надобно было поднимать Караваджо на щит как певца бедняков, другим — как столь же сладкоголосого певца мужской любви, но штамп "гений-убийца" оказался самым живучим, тем более что этим историческим казусом так приятно прикрывать свои собственные грешки. В русской традиции тут еще Пушкин масла в огонь добавил, но связка оказалась чрезвычайно живучей. "Либо ты гений, либо — злодей",— предпочитают думать мои аспирантки, юные барышни, ищущие в искусстве Красоту, а в художниках — чуть ли не Святость. "Гению и злодейство простительно",— настаивают уверовавшие в свою вседозволенность монстры от современного искусства. И тем и другим стоило бы внимательнее почитать историю искусства — очень поучительное чтение, знаете ли. Рембрандт был делец и склочник, Челлини — убийца, Рафаэль умер от сексуального переутомления, Дега был антисемитом... Но мы любим их не за это.