ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Страшные дети — это не ново. Мы читали про них, допустим, у Трумена Капоте и видели их, допустим, в многочисленных "Оменах". Даже у буржуазной Агаты Кристи есть роман, где убийца — маленькая девочка. И это в принципе О.К., настолько О.К., что на выставке Сергея Браткова в галерее "Риджина" (см. фото на этой же странице) серия с залитыми кетчупом трупами и пионерами-потрошителями зрителей развеселила, но не очень заинтересовала. Больше понравились портреты несовершеннолетних в декольте и с сигаретами в руках: работы простые, зато более всего запретные.
Из всего показанного Братковым именно эти работы трудно было бы выставить на Западе — без отчетливых гарантий того, что это не педофильское порно. Попытки уже были, и они наталкивались на требования объяснить, с какой целью делались эти снимки, и обеспечить юридические гарантии того, что права ребенка были соблюдены. Известны случаи, когда фотографам запрещали выставлять вполне художественные снимки обнаженных детей до того момента, как те достигнут совершеннолетия.
Все эти меры предосторожности у нас, как правило, непонятны, как, впрочем, и любые превентивные меры, направленные на обеспечение прав личности. Это хорошо известно и лишний раз получило подтверждение на последней парламентской ассамблее Совета Европы. В то, что у человека есть абсолютные права, которые не могут изменяться в зависимости от того, каков он (не чеченский ли он бандит, например), у нас не очень верят. Другой человек не рассматривается нами как суверенная личность — а лишь как объект и функция нашего мнения о нем.
На Западе такой взгляд на вещи принято осуждать. Когда у нас не верят в тревогу Запада по поводу происходящего в Чечне, то не понимают устройства западных мозгов, для которых мир состоит из субъектов, и открыто воспринимать кого-либо в качестве объекта (и уж тем более действовать в таком духе) так же неприлично, как убить. Из этих абстрактных соображений и Белград бомбили, причем с Милошевичем долго мучились как с равным. А на Западе не понимают устройства мозгов наших.
Все это въелось в наши культуры очень глубоко. И, как ни странно, искусство имеет к этому прямое отношение. Дело в том, что та революция, которая произошла в начале ХХ века в модернизме, наложив раз и навсегда запрет на традиционное рисование с натуры, и заключалась прежде всего в разрушении незыблемых субъектно-объектных отношений. В XIX веке в искусстве все было четко: "я" рисует, решает, контролирует; "оно" изображено, пребывает, контролируется. "Я" — это мужчина, "оно" — чаще всего женщина, обычно голая, или какой-нибудь иной экзотический предмет. На этом было построено не только искусство — весь мир.
И все это рухнуло в начале ХХ века — сначала только в искусстве, но ведь через него в этот момент опять прошла вся мировая история, культурная и социальная. Абстрактная живопись разом отменила всякие ню и натюрморты, моделью творчества стало не подражание, а рождение чего-то абсолютно нового — то есть другого субъекта. Начиная с этого момента, абстрактно искусство или не абстрактно, снимает художник фотографию или строит инсталляцию,— в категориях субъекта и объекта искусство просто не описывается. Оно не про это.
В результате рухнуло все и в общественных отношениях: феминизм ХХ века, в отличие от более ранних женских движений, борется не столько против фактических нарушений прав женщин, сколько против символических — в языке, искусстве, рекламе. Следят, разумеется, и за символической эксплуатацией детей, людей черной и желтой расы, а скоро взглянут и на белых мужчин. За тем, чтобы вас не "использовали в качестве объекта", тщательно следят кому надо. В результате на Западе сложилось нечто вроде обязательной двухсубъектной структуры каких бы то ни было отношений, в которой каждая сторона имеет права (уже есть специальные адвокаты для собак). Традиционные субъектно-объектные отношения в современном западном мире теоретически почти исключены (на практике они встречаются сплошь и рядом), что создает проблемы — для секса это просто губительно, да и для искусства непросто. Запрещать огульно любые снимки обнаженных детей — неумно. В общем, все это утопично и не всегда правдиво.
Так что эта картина мира не кажется понятной нашему сознанию. Характерно, что искусство модернизма для нашего массового зрителя прошло абсолютно незамеченным, средний потребитель, хоть кол на голове теши, убежден, что художник — это тот (субъект), кто что-то (объект) изображает. Пусть даже пишет абстрактно: значит, рисует с натуры свои собственные видения. Иной вариант не очень понятен.
Но вот в общественной жизни... Если бы мы хотя бы были за четкую, старомодную субъектно-объектную связь! Но все обстоит иначе: в постсоветском мире все хотят быть объектами. Сенсационный факт: снимки девочек в комбинациях и с накрашенными губами, которые сделал Братков, не очень-то даже и срежиссированы. Все это почти реализм, добавлять пришлось совсем немного. Художник зарабатывал деньги у себя в Харькове, снимал детишек по частным квартирам, а родители старались одеть их получше. То есть как проституток. Вот автор и запечатлел двуединую постсоветскую страсть — к отношениям эротическим и товарно-денежным, причем в таком варианте, чтобы быть объектом, а не субъектом и того, и другого. Это представляется синекурой.
Название выставки, напомню, "Дети". Быть объектом — значит быть ребенком, не иметь никакой ответственности, пусть даже ценой совершаемого над вами насилия. Поэтому-то наше общество и не понимает чужих проблем и страданий, не верит в них; с какой-то первобытной силой не любит оно ни негров, ни евреев, ни женщин (только разве что собак) и поразительным образом глушит в собственном сознании чувство какой бы то ни было вины по поводу чеченской войны, например. Просто место объекта насилия, место жертвы в русском сознании занято. Мы не хотим его отдавать врагу.