Большой театр кукол показал премьеру "Шекспир-лаборатории", новой работы студентов мастерской главного режиссера БТК Руслана Кудашова при Петербургской театральной академии. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ убедился в том, что значение этого спектакля выходит далеко за рамки чисто учебного процесса — он свидетельствует о проклевывающихся переменах в петербургской драме.
Предыстория появления "Шекспир-лаборатории" в афише БТК такова: вместе с Яной Туминой — педагогом курса и режиссером театра АХЕ — Руслан Кудашов задал своим студентам в качестве учебной работы задание пересказать фрагменты трагедий Уильяма Шекспира средствами визуального театра. На декабрьском зачете выяснилось, что актерские этюды получились настолько яркими, что грех было бы не соорудить из них репертуарный спектакль. Вышло и впрямь по-тинейджерски бойко: "Гамлета" с "Макбетом", "Короля Лира" и "Отелло" с "Ромео и Джульеттой" студенты спрессовали в серию коротких театральных клипов. За те три часа, что в общей сложности идет спектакль, зрителям презентуют и подлинные прозрения, и откровенный джанк — ближе к концу "Лаборатории" даже кажется, что ее следовало бы на треть сократить. Но неровность, избыточность и невыстроенность постановки выглядит принципиальной позицией авторов спектакля. "Шекспир-лаборатория" наступает петербургской драме на рекордное количество мозолей. Пока та загибается от монополии психологизма, воспитанники Петербургской театральной академии выбираются на terra incognita визуального театра.
В "Шекспир-лаборатории" слов почти нет, студенты-третьекурсники прекрасно обходятся и без них. Шекспировские тексты стали лишь точкой отсчета для полета молодой фантазии, а интонация спектакля получилась сугубо лирической. В ней кудашовцы порой поднимаются на такой поэтический уровень, до которого не добирала ни одна из премьер текущего питерского сезона. Вот, скажем, этюд "Монтекки и Капулетти": трое пареньков выкидывают на стол пригоршни булавок с красными и черными головками, приводят их в броуновское движение магнитом. Полная иллюзия двух бьющихся насмерть людских кланов, когда в буре боя людские лица и фигуры уже не различимы, а видны одни лишь клинки да шпаги. Потом в самую гущу этого спарринга вбрасываются две одинокие булавки: Ромео и Джульетта крутятся секунду в танце — и вот они уже окровавленные падают навзничь, а заварившие кашу родители в глубоком раздумье затягиваются табаком. Еще краше девчачий этюд по той же трагедии: выясняя ответ на вопрос "Что есть Ромео", сидящие в полной темноте на полу со свечой девочки-подростки гадают перед зеркалом на суженого. Джульетта, включив свет, пристально вглядывается в свое отражение: влюбляясь в Ромео, она прислушивается к самой себе, всматривается в свою новую личину. Зеркало в конце эпизода, ясное дело, разбивается.
Авторы спектакля лукавят, утверждая целью своей "Лаборатории" поиски нового театрального языка. Все давным-давно найдено и придумано, просто академикам питерской драмы до последнего времени было куда как удобнее этих открытий не замечать. Зато кудашовцы мимо них не прошли. Вот, например: к потолку на нитке подвешены две пары страшновато поблескивающих в темноте ножей. Квинтет очаровательно молоденьких ведьмочек волочет по полу свечу, та своим пламенем пережигает нить — ножи падают аккурат на свечу. Вот они — неприкрытые отсылки к виртуозной сценической механике Инженерного театра АХЕ и символизму Эймунтаса Някрошюса. Наив этого юношеского подражания столь же понятен, как и то, что по части оттачивания визуального языка молодому поколению БТК еще расти и расти — хотя бы до московской студенческой мастерской Дмитрия Крымова. Впрочем, "Шекспир-лаборатория" и не претендует на то, чтобы считаться полноценным самостоятельным спектаклем: это прежде всего декларация о намерениях молодого театрального поколения. Намерения, впрочем, самые перспективные.