Выдающийся ученый, доктор физико-математических наук Максим Франк-Каменецкий, открывший новую структуру ДНК в 1986 году, вынужден был уехать из России в 1993-м. Сегодня он профессор факультета биоинженерии Бостонского университета в США. По его мнению, заниматься наукой ученый может и должен там, где лучше условия, независимо от географии. Просто такие условия сегодня сложились именно в Америке, несмотря на острую конкуренцию и постоянную борьбу за финансирование в научной сфере.
SOCIAL REPORT: Как и когда вы оказались в Бостонском университете?
МАКСИМ ФРАНК-КАМЕНЕЦКИЙ: В США я впервые приехал в 1989 году и с тех пор стал ездить регулярно. Был приглашенным профессором в Университете Огайо. Наработал много контактов, совместных грантов. А летом 1993 года меня позвали в Бостонский университет на интервью. Я провел пробный семинар, и осенью меня снова попросили приехать, чтобы уже окончательно утвердить мою кандидатуру. Это было сделано в какие-то рекордные сроки: фактически за один день я прошел все инстанции, чтобы мне формально могли предложить профессорскую должность. Мне предложили такие хорошие условия, что я не мог отказаться.
SR: А из России вас спокойно отпустили?
М. Ф.-К.: Да, тем более что в то время у меня уже была green card. В Америке тогда можно было ее получить, если докажешь, что ты выдающийся профессионал. Я собрал необходимые бумаги, подал их и получил вид на жительство. Когда меня утвердили профессором в Бостоне, я еще заведовал кафедрой в Физтехе и отделом в Институте молекулярной генетики. Я объяснил коллегам, что мне предложили позицию в Бостоне, которую я принял, и сложил с себя полномочия. Все поняли меня, так что особых проблем не было.
SR: Вы уже почти 15 лет работаете в США. Вам не показалось, что западная наука больше нацелена на прикладные исследования?
М. Ф.-К.: Это абсолютная ложь! Это ложь людей, которые не способны и не хотят работать, прикрываясь демагогией. Но, строго говоря, западная наука — неверный термин. На Западе наука устроена по-разному. В Германии есть Институт Макса Планка, по структуре похожий на РАН. Французская система, как и российская, очень патриархальна. В Америке наука гигантская и по масштабам вообще несопоставима ни с чем. Наука здесь есть и в университетах, и в промышленности — с объемом финансирования до $100 млрд в год. И государственная наука — так называемые национальные лаборатории. В Америке, например, нет государственных университетов. Существуют университеты штатов, которые получают основную часть финансирования из бюджета штата. Но большинство и все наиболее известные университеты — частные. Они живут за счет грантов и денег, выплачиваемых студентами за обучение. В отличие от университетов, национальные лаборатории полностью находятся строго на федеральном финансировании (гранты им получать запрещено) и поэтому могут спокойно заниматься фундаментальными исследованиями. Посмотрите на результаты. Кто сегодня Нобелевские премии получает?
SR: Разве Нобелевская премия не имеет политического подтекста?
М. Ф.-К.: Абсурд. Это абсолютно честная игра. Нобелевскую премию присуждает Шведская академия наук, а Нобелевский комитет состоит только из членов Шведской академии, так что Америка тут просто ни при чем. Посмотрите на производительность американских ученых, сколько они выдают работ. А в России продуктивность науки очень низкая, поскольку она до сих пор сосредоточена в Академии наук, а в университетах ее почти нет. Я в свое время, будучи еще в России, об этом писал. Потом мне показалось, что ситуация улучшилась, когда появились гранты Сороса, РФФИ. Правда, размеры грантов, которые дает РФФИ, при количестве денег, имеющихся в стране,— это просто смешно...
SR: Правильно, поэтому многие и уезжают за границу. В вашем окружении наверняка много соотечественников. Как им работается в американской науке? Они успешны?
М. Ф.-К.: Да, ученых из России здесь колоссальное количество. И молодежь замечательная, в том числе из Физтеха. Успешны ли они? Наверное, да. Они же здесь живут и работают. Понимаете, ученый по природе своей космополит, поэтому он стремится работать там, где лучше условия. Если он не ищет подходящих условий для творчества и реализации своего таланта, то по отношению к себе он поступает неправильно. Остальные соображения, язык например, должны отходить на задний план. В США в этом смысле идеальные условия. Сюда не только из России, но со всего мира приезжают, потому что здесь мировая кузница научных кадров. Даже в Европе люди не так задерживаются, как в Штатах, хотя я ни в коем случае не хочу принизить роль европейской науки.
SR: Некоторые российские ученые говорят, что на Западе существует дискриминация их работ, это действительно так?
М. Ф.-К.: Разговоры о дискриминации я слышу от своих российских коллег постоянно. Но это чушь. В науке все решается по гамбургскому счету. Кто лучше сделал работу, тот и первый. И никто не смотрит, где она была сделана,— смотрят на ее суть. А жалобы — это самооправдание людей, которые не могут состояться в науке. Я опять же никого не хочу обидеть, но преобладающее число членов Российской академии — это несостоявшиеся люди. Их в мире никто не знает. Безусловно, есть выдающиеся ученые, такие как Гинзбург, но их единицы, а я говорю о массе.
SR: А помимо Нобелевской премии есть объективный критерий?
М. Ф.-К.: Сейчас появилась замечательная характеристика продуктивности ученых — так называемый h-index (показатель, предложенный Джорджем Хиршем в 2005 году, измеряющий не только количество опубликованных работ ученого, но и их значимость, и общий вклад в науку.— SR). Посмотрите h-index наших академиков. За редким исключением, это просто кошмар. Они, конечно, скажут, что в 1990-е годы наука сидела на голодном пайке, поэтому выдавать результаты не было возможности. Это так, но это единственный аргумент, а все остальное — выдумки.
SR: Вы сказали, что ученые уезжают, чтобы раскрыть свой талант. А вам удалось это сделать? Где вы добились лучших результатов?
М. Ф.-К.: Мои главные работы были сделаны, когда я был еще в Советском Союзе. В 1986 году мы открыли новую структуру ДНК, так называемую h-формулу. Это общепризнанное мировое открытие и, наверное, одно из главных моих достижений...
SR: А почему вы тогда уехали?
М. Ф.-К.: А на что бы я проводил свои исследования? Деньги ведь перестали давать. Как может работать ученый без финансирования, особенно в области молекулярной биологии, где постоянно нужны новые реактивы? У меня в лаборатории все сотрудники разъехались, я остался один. Держался дольше многих и уехал только тогда, когда получил профессорскую позицию (лучше которой не бывает в Америке) в Бостоне, замечательном городе, центре мировой науки. Так что когда появилась такая возможность, не воспользоваться ею было бы просто преступлением по отношению к науке.
SR: А в Бостонском университете вы продвинулись в области научных исследований?
М. Ф.-К.: Да, продвинулся, безусловно. Я сделал хорошие работы. Но я человек самокритичный, поэтому, на мой взгляд, они не такие сильные, как некоторые из ранних.
SR: Почему?
М. Ф.-К.: Я говорю сейчас об очень высокой планке, об очень сильных работах. И таких сильных работ — открытий, если хотите громкое слово,— у меня было немного. В науке главные работы ученый делает примерно до пятидесяти лет. И поскольку я уехал в Штаты уже после пятидесяти, то основные работы я все-таки сделал еще в Советском Союзе. Советская научная школа была великолепной. Я окончил Физтех и преподавал там же. У меня были прекрасные условия и нет никаких претензий, кроме одной: за все время пока я жил в СССР, меня ни разу не выпустили на Запад, хотя у меня было множество приглашений. И это, конечно же, существенно сказалось на моем научном развитии. Я думаю, что оно могло бы быть значительно лучше, если бы я имел такую возможность.
SR: Американские студенты сильно отличались от российских?
М. Ф.-К.: Естественно, это совсем другая система. Другой язык, культура взаимоотношений студентов с профессорами. Студенты здесь более требовательны, потому что они платят за учебу очень большие деньги. Но качество студентов, особенно в первое время, было серьезным источником нервотрепки. В Бостонском университете уровень подготовки значительно ниже, чем в Физтехе — лучшей школе в области точных наук на территории всего бывшего Советского Союза. Бостонские студенты не знают элементарных вещей, которые для физтеховцев ясны как дважды два. Это вызывало разочарование и горечь. Я принимал всяческие меры, чтобы улучшить ситуацию, но это было тяжело, поскольку корни проблемы уходят в систему традиций американского образования в целом. Оно не ориентировано на такие элитарные школы, как Физтех.
SR: Но ведь система финансирования в США щедро компенсирует затраченные усилия?
М. Ф.-К.: Постоянная борьба за гранты тоже постоянный источник нервотрепки. Мы все здесь соревнуемся, по сути, за один пирог — государственное финансирование. Но зато всем понятно, что это справедливая игра, ведь решение принимают не чиновники, а мы сами, члены научного сообщества. Все находятся в равных условиях, и поэтому нет ощущения отчаяния. А вообще ситуация с госфинансированием в Штатах динамичная во всех отношениях. Его объем постоянно меняется — сейчас он сокращается. Естественно, это вызывает дополнительные стрессы, особенно в первое время, когда я только начинал. Но спокойной жизни здесь, особенно в науке, ни у кого нет. Все время нужно выдавать качественную продукцию, доставать деньги и снова делать хорошую работу. Каких бы высот ты ни достиг, все равно приходится каждый раз вновь и вновь доказывать свой потенциал. Америка — это страна трудоголиков. Тут все устроено так, что сама система вытягивает из людей все соки, чтобы они работали, работали и работали...
SR: Вы не жалеете, что уехали?
М. Ф.-К.: Неужели вы думаете, что я сделал свою научную работу потому, что находился на территории СССР? Характер моей работы не изменился. Чем я занимался в России, тем продолжаю заниматься и здесь. Конечно, в Штатах работать гораздо легче из-за больших экспериментальных возможностей. Все приспособлено для хорошей работы, но это не значит, что здесь сразу начнешь делать великие открытия. Наука не связана с географией.