В Большом зале Филармонии стартовал тринадцатый фестиваль "Дворцы Санкт-Петербурга". На открытии самого светского из питерских музыкальных фестивалей сборная команда исполнителей под руководством эстонского музыканта Андреса Мустонена представила публике ораторию Фридриха Генделя "Соломон". Слушал ВЛАДИМИР РАННЕВ.
При том, что фестиваль "Дворцы Петербурга" из года в год дает немало достойных концертов, его музыкальная идеология скорее аморфна: музыка всех времен и народов, исполнители всех жанров и уровней. Программа этого года, эксплуатирующая преимущественно надежные brilliants of classic, внушительна — двенадцать концертов, увенчанных сольным вечером премьер-баса Российской Федерации Дмитрия Хворостовского в президентском Константиновском дворце. А открывали фестиваль в Большом зале Филармонии.
Пестрая команда музыкантов из семи балтийских стран собралась одолеть трудоемкое барочное сочинение. Оратория "Соломон" — конечно, не главный шедевр Генделя, но в Петербурге ранее не исполнялась. Намечалась и интрига: оркестр Эрмитажа играет под управлением Андреса Мустонена, хорошо известного в роли камерного исполнителя и руководителя ансамбля "Hortus musicus", но несколько менее — в качестве дирижера симфонического оркестра. Плюс мало кому известный латвийский хор Ave Sol и несколько несовместимых солистов.
Самым стилистически точным в исполнении "Соломона" оказался ангельский контр-тенор россиянина Олега Безинского (и это при том, что у нас нет школы барочного исполнительства, тем более вокального). Блестящее сопрано Елены Рубин, не вполне барочное по духу, но прозрачное и гибкое в своей безупречной колоратурной технике, соседствовало с обнаружившим элементарное неумение попадать в нужные ноты тенором Нилом Кореллой. А сочное выразительное меццо Инги Слюбовской казалось более плотным и бархатистым, чем глуховато-сдавленный бас Андруса Митта.
Это артистическое ассорти будто предопределило и общий лоскутный облик совместного труда. Так, партия basso continuo у клавесина изобиловала орнаментикой на французский манер, в то время как струнные не смогли сыграть ни единой трели или мордента. Аутентичная виола-да-гамба соседствовала с современными виолончелями, а хор пел местами на crescendo, что во времена Генделя еще не практиковалось. Понять идею дирижерской интерпретации было трудно, тем более учитывая, что в барочной музыке господин Мустонен не новичок.
Зато дирижер, походивший скорее на шамана, вышел в черной рясе с каким-то тотемическим знаком на груди, освятил зал молитвенно сложенными ладонями и с первого же такта начал возбужденно двигаться. Беспорядочно-конвульсивные движения в лучшем случае походили на судорожные жертвенные заклания персонажей "Весны священной" и совершенно не вязались с эстетикой высокого барокко.
И решительно невозможно было понять, как оркестру удается понимать жесты господина Мустонена. Приглядевшись к эрмитажным оркестрантам, я даже заподозрил, что они, будучи хорошо сыгранным коллективом, полагаются на внутреннее чувство "командной игры". Признаться, были досадные расхождения, рожденные иероглифической пластикой маэстро: несколько ляпов у оркестра на вступлениях и невыносимый диссонанс контр-тенора и сопрано, видимо, доверившихся разным рукам дирижера. Но вопреки стараниям маэстро добротные оркестр и хор, три качественных солиста не дали развалиться монументальной ораториальной постройке "Соломона". Открытие фестиваля все-таки не оказалось провальным.