Главным событием прошедшего в Петербурге фестиваля «Дягилев. P.S.» оказалась большая интереснейшая выставка. Открытая до весны 2023-го на площадке Музея театрального и музыкального искусства, в Шереметевском дворце, экспозиция озаглавлена «Любовь к трем апельсинам: Венеция Казановы — Петербург Дягилева». Ее замысел оценивает Сергей Ходнев.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
В прошлом году Венеция справила 1600-летие. На нынешний год пришлось 150-летие со дня рождения Сергея Дягилева. Сопоставление двух юбилеев (особенно если помнить, что Дягилев упокоился на Сан-Микеле, венецианском острове мертвых) — вроде бы настолько очевидная идея, что даже и комментарии не нужны.
Но тут весь вопрос в том, куда это сопоставление разворачивать: первоначально-то предполагалось, что царить на выставке будут Каналетто и Пьетро Лонги, природные венецианцы, чьи картины привезут из итальянских собраний. Весной этого года стало, однако, понятно, что никаких заграничных работ в Петербург не привезут. Кураторы Аркадий Ипполитов и Наталья Метелица вынуждены были срочно переверстывать концепцию выставки — и в результате придумали стройную экспозицию о том, как венецианское «сеттеченто» (то есть XVIII век) обворожило наш Серебряный век. Да еще наполнили ее вещами первого ряда из главных отечественных собраний и важными нюансами из частных коллекций.
У выставки четыре раздела («Венеция в Петербурге Серебряного века», «Арлекины Серебряного века», «Езда в Остров любви: опыт жизнетворчества», «Маскарад. Время закатов»), названные «актами» — что логично. Основная линия связана именно с театром — театром «настоящим», как в случае мейерхольдовской постановки лермонтовского «Маскарада», театром любительским, собиравшим сиятельнейших персон артистического Петербурга 1900–1910-х, ну и театрализацией неподражаемого быта салонов вроде «Башни» Вячеслава Иванова. Отсюда, в частности, роскошная подборка театральных эскизов Бенуа, Судейкина, Сапунова.
Но все-таки охват тут крайне широк — вплоть до воссоздания воспетых бесчисленными мемуаристами легендарных кабаре «Бродячая собака» и «Привал комедиантов»: и тут есть венецианские обертоны. Да и вообще арлекинада, маскарад, веселый декаданс «Светлейшей республики» XVIII столетия оказываются ключами чуть ли не к любому большому явлению Серебряного века. Хоть Блок с «Балаганчиком» и «Снежными масками», хоть Ахматова с огромным пространством между «Все мы бражники здесь, блудницы…» и «Поэмой без героя».
В своем роде это поразительно. Русскую культуру всегда зачаровывали мифологизированные города, которые сами по себе больше, чем некая географическая и урбанистическая реальность: в них есть сила некоего первозданного идеала, и если этот идеал спроецировать на отечественную действительность, то в ней можно попробовать увидеть какие-то символические смыслы. Но чаще всего это какой-нибудь третий Рим или новый Иерусалим (ну или, допустим, потемкинские видения идеальных полисов в Северном Причерноморье) — то есть смыслы эти скатываются либо в большую политику, либо в большую историософию.
Не то чтобы за пределами России никто не пытался создать «свою» Венецию хотя бы мимолетным образом, но что тут получалось, допустим, у Франции? Безжизненные версальские развлечения с выписанными из настоящей Венеции гондольерами. Традиция маскарадов в Парижской опере с венецианскими домино и несколько заунывным саспенсом ухаживания одних масок за другими. Ну и, конечно, всяческая образность комедии дель арте от Ватто до Верлена. Это не так мало, и честность требует признать, что именно через французские руки многие «венецианские» топосы до нашей традиции дошли.
И вот отечественная греза о Венеции — милая, частью кабинетная, частью богемная, но совершенно не вторичная и уж точно лишенная какой бы то ни было большой «взрослой» подоплеки. Художественный социум сам придумал свой миф, сам нарядил его в фантазийные одежды. Однако, как показывает выставка, именно в этом самом мифе как раз и укоренено то большое, чем русскому началу ХХ века пристало гордиться,— Блок, Бенуа, Ахматова, Кузмин, Мейерхольд. Дягилев, наконец, на чьем надгробном камне написано, что Венеция — «вечная вдохновительница наших успокоений». Но все-таки без нее и беспокойного лозунга «удиви меня!» тоже заведомо не было бы.