Архитектурной сенсацией минувшего лета стали итоги конкурса на проект реконструкции Мариинского театра. Победа прогрессивного француза Доменика Перро заставила столичных наблюдателей заговорить о начале нового этапа в русской архитектуре. Впрочем, по мнению обозревателя Ъ АЛЕКСЕЯ ЛЕПОРКА, Петербургу изжить привычку к охранительной архитектуре будет непросто.
Петербург прожил XX век очень странно. Как будто все здесь закончилось до Первой мировой войны. На заре XX века в центре выросли массивные здания банков, особняки и доходные дома в стиле модерн, в самом начале 1910-х годов прошла волна неоклассики и — все. Настоящего XX века в архитектуре Петербурга как бы и не было. Конструктивистских домов в центре единицы, да и те настолько сдержанны и выверены, что среды не разбивают, а, скорее, наоборот. Многие сталинские ампирные дома из застройки вычленит лишь специалист. Вообще в советское время, в 1930─1950 годы, прошла своего рода чистка городского фасада, исчезли почти все церкви и часовни в неорусском стиле, были сняты многие наслоения и добавки. Миф о классическом городе, утрату которого так оплакивали "мирискусники", восторжествовал с полной силой. Да и позже, во времена функционализма 1960─1970-х, в старом центре появилось совсем немного характерных для этого периода построек: пара жилых домов да две гостиницы — "Ленинград" и "Советская". В какой-то момент возникло ощущение, что в центре никто и никогда строить не станет. Действительно, изменить характер застройки центральных районов уже никому не удастся. Слишком серьезны требования к охране памятников, слишком активны ревнители нашего наследия и — что совсем уж неожиданно — слишком робки те, кто имеет возможность строить в центре и пытается это делать.
Широты и свободы не хватает
На самом деле свободных участков в центре мало. За последние несколько лет большую их часть инвесторы успели застроить офисными и жилыми зданиями. Стилистически разница между этими постройками крайне невелика. Это все в целом тихая, малозаметная, не привлекающая к себе внимание архитектура, такая ленинградская скромность. Но именно это и обидно. Обидно потому, что ускользает последний шанс взбодрить центр. Ведь если чуть дистанцироваться, то нельзя не признать смелость петербургской архитектуры XVIII─XIX веков. Чего стоит одно только сочетание барочного Зимнего дворца и ампирного Генерального штаба — ударный контраст разных стилевых систем обернулся эффектнейшим разрешением. В свою очередь Исаакиевская площадь — пример свободного сочетания различных воззрений на архитектурную практику, но работающих как раз на сопоставлении.
Именно этой свободы и широты видения не хватает. Очевидно, что сегодня она может стать реальностью лишь благодаря смелости городских верхов, а точнее, благодаря наличию у них некоего перспективного видения развития города. Этот процесс не сможет пойти сам, он должен быть инициирован. Как это ни парадоксально, но итоги конкурса на новый Мариинский театр стали еще одним симптомом слабости, если не болезни местного зодчества. В известном смысле город, точнее его архитектурное и прочее начальство, ведет себя как великий шахматист на склоне лет. Сил уйти со сцены нет, а потому не только легче, но и единственно возможно играть только со слабыми соперниками, такими слабыми, что гарантирован единственный худший исход — ничья.
Когда полтора года назад Эрик Мосс предложил свой проект, всех возмутила его радикальность, во время конкурса, однако же, был выбран внешне самый современный проект — Доминика Перро. Но проект Перро как раз тем и хорош, что тотально декоративен. Он поверхностен в прямом и переносном смысле. И блестит. Недаром его сравнили со скомканным фантиком.
В жилой застройке тяга к внешнему блеску оборачивается фасадной красивостью. Потому-то в Петербурге и нет разницы между банком и доходным домом. С социальной точки зрения все примерно повторяет ситуацию начала XX века. Жилье в центре города дорогое. Потому внутри оно должно быть максимально комфортным, а снаружи — вровень со старыми домами. Оттого самый предпочитаемый стиль — условная стилизация (то есть среднего уровня постмодернизм). И нельзя сказать, что она так уж плоха, но и не настолько хороша, чтобы выделяться.
Вот и получается, что у тех, кто решает строить что-то новое, срабатывает некий подспудный комплекс — не соревноваться со старым, быть под стать ему, если уступать, то неназойливо. К тому же в центре возникают не частные дома, а доходные: жильцов много, и дом должен соответствовать нивелированному вкусу.
Все это относится к лучшему из построенного. Таковы, к примеру, дома мастерской Герасимова на Каменноостровском и Суворовском проспектах. На Суворовском построен раньше, среда там скромнее, дом даже отодвинут в глубь участка, кажется, что он был здесь всегда. На Каменноостровском окружение выразительнее — палладианские дома Щуко, качественный модерн Лидваля, оттого элементы жестче, стилизация классического ордера энергичнее, но итог тот же: архитектура здания растворяется в окружающей среде.
Если одна и та же мастерская проектирует диаметрально разные дома, то чаще всего это тоже результат подгона под окружение. Так, Марк Рейнберг, например, на Малой Дворянской строит внешне как бы современный гигантский дом-монстр в гранитной полировке, а на Манежной размещает не худшую в мире стилизацию. Между постройками Росси начинается игра в дворянскую усадьбу, тихий садик превращается в курдонер, скверик — в почти заброшенный парк. Привыкаешь и проходишь мимо. И в конце концов становится плевать на детали, скрытые за деревьями.
Для архитекторов уникальным шансом поэкспериментировать могло стать строительство целого квартала на Шпалерной улице. Рядом кавалергардские казармы, Таврический дворец. Однако и здесь возможности оказались упущены. В блочности массы, в примитивности обработки гладких фасадов, в бессмысленной тяге к украшательству лишь одно стремление сделать побогаче, уйти от советского панельного дома. В итоге все застроено. Забыли только сломать старый дом на Шпалерной, он вписан в блок, но тонкость деталей фасада этого среднего образца модерна-неоклассицизма убийственно дискредитирует все новое вокруг.
В последний год стали известны два крупных проекта с некоторой претензией на хай-тек: блок Земцова на той же Шпалерной, но ближе к Смольному, и дом Герасимова на Староневском проспекте. Здесь не строили уже лет пятьдесят. Тихо-тихо у Инженерного замка вырос дом архитектора Земцова. Спору нет, все тонко прорисовано, небезынтересны детали. Солидно и не без вкуса. Первое и главное сомнение — надо ли было вообще здесь что-нибудь строить. Вряд ли. А если уж разрешили, то, может, стоило и рискнуть. Но уж чего нет в новых проектах, так это риска. И это хуже всего. Ну пусть банк, гостиница, офис крупной фирмы не хотят рисковать. Частному заказчику все же должно быть легче. Он сам себе голова. Договориться с инстанциями можно. Ан нет. Нет любителей деконструкции, а как здорово смотрелась бы гнутость бетонной пластики в старом окружении (достаточно вспомнить проект Либескинда для V&A в Лондоне). Никто не любит и отточенный хай-тек, хотя он напрашивается в центре, — он ясен, открыт и предельно изыскан в деталях (Роджерс, Нувель, Порцампарк). Ладно бы нашлись любители ажурных кружев (Калатрава), но даже их нет.
Вкус какой-то другой. Он как Sela в сравнении с Trussardi. В петербургской архитектуре бывали такие периоды затишья и пустоты, в которые при этом очень много строили. Так, после взрыва эклектики в середине XIX века, когда на смену классицистической шеренге пришло невиданное разнообразие и облик города стал неизмеримо более живописным, настало время покоя и массового строительства. Именно тогда, в конце XIX века, был застроен доходными домами практически весь центр. Памятник той эпохе — Невский за Фонтанкой. Ничего интересного, живого, своеобразного практически нет, все нормально и малопривлекательно. Нечто похожее происходит и сейчас. С той лишь поправкой, что в центре участков мало, они стремительно застраиваются, вскоре это закончится, и, к сожалению, без заметных взлетов. Трудно, очень трудно обретать лицо. Легче использовать старое. Так ведь и к юбилею город обошелся одной реставрацией, из нового — только Ладожский вокзал, но он вдали, за рекой, отсюда — дорога на север.