Московский театр имени Моссовета показал премьеру спектакля "Серебряный век". Новую пьесу классика поздней советской драматургии Михаила Рощина поставил Юрий Еремин. Они оба считают, что сейчас самое время вспомнить о временах борьбы с космополитами и о жертвах сталинизма.
Жестоко ошибутся те, кто понадеется увидеть на сцене Театра имени Моссовета капризные изгибы ар-нуво, пряную атмосферу декаданса и прочие расхожие прелести Серебряного века. Не надейтесь провести приятный вечерок. Действие пьесы Михаила Рощина происходит в очень неприятные времена, в конце 40-х годов. А понятию "Серебряный век" приписано помимо общепринятого еще одно, весьма зловещее толкование. Бывший заключенный, он же знаток и любитель поэзии, рассказывает молодому главному герою, как сидел на Колыме и вместе с другим зэком возил из штольни на поверхность руду с серебристым отливом. Оба думали, что голыми руками добывают стране серебро. Выяснилось — радиоактивный уран.
Но в основном речь в спектакле идет не о физической радиации, а об излучении совершенно другого рода, радиации в переносном смысле, исходящей из того далекого, настоящего Серебряного века. Его открывает для себя Миша, учащийся старших классов и начинающий поэт. Положительный мальчик проживает с мамой, честной советской труженицей, в обычной коммуналке. У мамы есть приходящий ухажер, промышляющий мелкими коммерческими авантюрами. В соседних комнатах живут школьница с косичкой, мудрая старушка, непризнанный художник и твердолобая сталинистка, ведущая литературную студию.
В мир запрещенной литературы подростка (его имя намекает на автобиографический мотив) вводит женщина-библиотекарь. Атмосфера сгущается: в квартиру все чаще наведываются строгие граждане в одинаковых черных пальто и шапках. Естественно, мальчик влюбляется в свою "учительницу". Но потом ее арестовывают, и Миша совершает настоящий поступок: отправляется спасать любимую.
Замысел представления, очевидно, состоит в том, что жесткая кристаллическая решетка позднего сталинизма оказывается облучена мощным ионизирующим потоком русской поэзии. Цепная реакция высокой культуры рождает в совках синдром внутренней свободы. В спектакле читают очень много очень знаменитых стихов — Ахматова, Маяковский, Цветаева, Пастернак и т. д. Как будто на школьном вечере. Юрий Еремин искренне увлекся пьесой и сделал все, чтобы придать этому несовершенному (но, без сомнений, абсолютно искреннему) сочинению пристойную театральную форму.
Режиссер решил придать спектаклю дух киносеанса: в прологе персонажи рассаживаются, как в кинозале перед началом картины; оркестрик на авансцене играет, как в фойе; киноэкран с неровной гирляндой лампочек служит занавесом. Перед ним происходят важные объяснения героев, на нем же в финале зрители получают киноурок истории: такие-то деятели культуры покончили с собой, такие-то расстреляны, такие-то сгинули в лагерях.
Маяковский, Мандельштам, Мейерхольд... Хрестоматийные имена гениев и их ставшие не менее хрестоматийными трагические финалы служат такими же кубиками театральной игры, как песенки, как интонации, прически и пальто, как кастрюли и телефонный аппарат на стене, как название популярного ресторана и рекомендация поменять фамилию Розенцвейг на русскую, как коридор коммуналки и бытовые зарисовки из коммунальной жизни. Столько режиссеров уже вертели этими кубиками и так и эдак, что надеяться получить какой-то новый узор по меньшей мере наивно. За каждым поворотом сюжета и за каждым из актеров, включая опытных народных Ольгу Остроумову и Георгия Тараторкина, маячат некие иные, виденные раньше, игравшиеся и игравшие про то же.
В Театре имени Моссовета сознательно решили повторить пройденное, видимо, посчитав, что уже пора. В 80-м году за такой спектакль его авторов посадили бы, в 86-м наградили бы, в 92-м пожурили бы за нерасторопность. Сейчас не произойдет ни первого, ни второго, ни даже третьего. Потому что опоздать на несколько лет — означает проявить всего лишь нечуткость и глухоту, а на полтора десятилетия — уже заботу о вечном. Во всяком случае, в конъюнктуре Театр Моссовета не обвинит никто. От нее убежали настолько далеко, что впору попенять на ее отсутствие.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ