Парфюмер Жан-Клод Эллена сидит в саду и читает вслух книгу: "Не могу пройти мимо сапожной лавочки, чтобы не подумать, что отец еще жив, и где-то там, вдали от мира, сидит за рабочим столом, окутанным табачным дымом, в своем синем фартуке с сапожным ножом, дратвой и шилом, и тачает туфли из ангельской кожи для тысяченогого бога".
Фото: Коммерсантъ / Алексей Тарханов
Фото: Коммерсантъ / Алексей Тарханов
Фото: Коммерсантъ / Алексей Тарханов
Он замолкает и смотрит на нас. Мы смотрим на него. Мы не ждали от него литературы. Мы приехали к нему, чтобы попробовать новый аромат, который он создал для Hermes. Ведь аромат на то и существует, что его не написать на холсте, не сыграть на флейте и не выразить в словах.
От Экс-ан-Прованса мы ехали не меньше часа. Потом оказались в ничем не примечательной деревне и долго бродили по садовым дорожкам, ощущая себя скорее на чьей-то даче, чем в чьем-то имении. Нашими провожатыми были молодые ребята, мальчики и девочки в белых одеждах, которые читали для нас страницы незнакомой прозы, наигрывали на свирелях незнакомую музыку и вели вглубь сада — пока мы не очутились лицом к лицу с самим Эллена.
И что же? Один из лучших парфюмеров Франции не предлагает нам ничего, кроме запаха цветов вокруг, тихой музыки за зеленой оградой и медленного, спокойного чтения?
— Это мой любимый писатель,— говорит Элена,— его звали Жан Жионо, и мы сейчас у него в гостях.
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ
Ах вот оно что. Оказывается, мы и вправду на писательской даче. Хоть и не Переделкино, но Маноск, Верхний Прованс, где Жан Жионо купил дом в 1930-х и жил в нем долго и, в общем-то, счастливо до самой своей смерти в 1970-м. Мы про него почти ничего не знали. Дело в том, что он никогда не был прогрессивным писателем. Еще до войны разочаровавшийся в коммунизме, он даже не счел нужным после войны записать себя задним числом в антифашисты — что помешало ему занять место в шеренге признанных в СССР французских гениев.
Двухэтажный дом его был приспособлен только для одного занятия — для письма. Почти каждая комната была кабинетом, а в гостиной стояла пишущая машинка, на которой жена перебеливала для издателей рукописи. Сам он в этом не нуждался, потому что писал практически начисто. Оставлял заметки в блокнотах, а потом собирал все это на лист — пером в деревянной вставочке. Понятно, почему его у нас почти не переводили, относились с подозрением: кустарь, идеалист, реакционер, сужен кругозор — до дивного вида на долину из окна второго этажа,— ну а каллиграфию его языка не все могли оценить.
Зато теперь про "ангельскую кожу" узнают все — потому что именно так, Cuir d'Ange, Элле назвал свои новые духи из серии Hermessence. Он вспоминает, как ему показывали коллекцию кож в мастерских Hermes. Всех цветов, всех родословных, каждая со своим ароматом, смешивающимся в мастерских с ароматами спирта и воска. И все же имя появилось раньше: "У меня так часто бывает. Все начинается со слова, с истории, рассказанной мне или прочитанной в книге".
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ
Запахи, конечно, тоже важны. Он любит деревенские рынки, где можно увидеть сладко пахнущие фрукты, сыр, тянущий старостью, и рыбные прилавки, от которых пахнет плотью и сексом. Я спрашиваю его: есть же и неприятные запахи. Наверно, человек, видящий и слышащий носом, должен испытывать от этого настоящие мучения.
— Ничуть,— говорит мне Эллена,— самое главное, различать эти ноты. Когда я знаю, чем вызван запах, каким бы он ни был, он меня не раздражает; назвать болезнь — значит ее вылечить.
Мы наконец-то пробуем аромат, заключенный в простой прямоугольный флакон, обшитый кожаным футляром. В нем, разумеется, есть кожа, есть дым, есть дыня, есть ложка меда и ложка дегтя, есть что-то, что совсем не похоже на запах старого сада в Маноске, но ощущение от него — именно такое. О поэзии не стоит говорить стихами, музыке можно найти соответствие лишь в цвете, ну а о литературе расскажет запах ангельской кожи.