Школа времен упадка

Очередной школьный учебный год плавно перерос в марафон вступительных экзаменов в вузы. По сравнению с годом предыдущим скандалов вроде меньше, но осадок все равно имеется. А у нашего постоянного автора и вовсе возникли занятные аналогии

Лев Лурье, историк

Принято роптать на уровень российской средней школы. Действительно, чего уж радоваться. В этом году проходной балл ЕГЭ по русскому языку уже после сдачи тестов снизили на треть, а по математике на четверть, иначе 20 процентов выпускников не получили бы аттестаты. Прямо сказать, большинство детей полноценного среднего образования в современной России не имеют: "Войну и мир" не читали, реакцию нейтрализации не знают, не могут показать на карте Красноярск. Но школа начала портиться не сейчас, а в 1970-е. Роковым было постановление 1972 года "О завершении перехода ко всеобщему среднему образованию молодежи и дальнейшем развитии общеобразовательной школы".

До революции в гимназиях и реальных училищах получали образование 6 процентов детей. В СССР со времен Брежнева среднее образование стало обязательным для всех. К этому моменту система поощрения учительства (да и всех, кто получил высшее образование), работавшая худо-бедно в сталинские годы, развалилась. Учитель (как и врач, инженер, научный работник) перестал считаться престижной специальностью. Аттестат зрелости теперь должны были получать все дети — не только в десятилетках, но и ПТУ: уровень школьников и их мотивация заметно снизились. Выгнать нерадивого ученика из школы, даже поставить годовую двойку — себе дороже. Качество педагога измеряется не знаниями его воспитанников, а их успеваемостью. Учителя делали вид, что учат, ученики — что учатся. Работать в школу шли или люди без связей, или немногие искренние фанатики.

Рестораны, магазины, университеты — все это постепенно приватизировалось менеджментом. "Кто что охраняет, тот то и имеет",— писал Михаил Жванецкий.

Школа не была исключением. Директор английской школы — это примерно как директор мясного магазина или станции техобслуживания — человек заметный. В каждом городе было несколько престижных, языковых средних учебных заведений, куда "с улицы" не брали. Это открывало в дальнейшем путь к работе с иностранцами, самому сладкому предмету вожделений торговой и административной элиты. В языковых школах довольно прилично изучали профилирующий предмет и не докучали другими дисциплинами.

Планку держали физико-математические школы. Туда брали по довольно суровому конкурсу, загружали учеников воловьими порциями математики и физики. Здесь процветали туризм, поэтические студии, авторская песня. Из знаменитой в Ленинграде 239-й школы вышли и Борис Гребенщиков, и Григорий Перельман. Однако с середины 1970-х ФМШ стали считаться идеологически сомнительными. Отсюда выпускали острых на язык вольнодумцев. Поэтому математические школы начали сливать, закрывать, менять условия поступления.

Оценки и знания перестали быть и критериями поступления в престижные вузы (особенно на гуманитарные профессии). Тут работали блат, взятки, хорошая анкета. Но и те, у кого были зацепки в приемных комиссиях, знали по преимуществу так мало, что сдать вступительные экзамены не могли. Наступило время репетиторов.

Каждый день расклейщики развешивали на водосточных трубах кварталов, прилежащих к университету и институтам, объявления "Уроки литературы, русского, истории, иностранных языков" и т.д. Трубы делились между несколькими подпольными "фирмами", обсуждалась средняя цена за час занятий, демпинг не поощрялся: средняя цена у хорошего репетитора — 5 рублей в час. Так что на четыре курса (обычное число вступительных экзаменов) надо было потратить 1200 рублей, сумма по тем временам гигантская. Но недостатка учеников не было.

Раздавался телефонный звонок на снятой репетиторами квартире, и приходили абитуриенты, часто с родителями. Как раз в это время моим основным заработком стало натаскивание абитуриентов к экзамену по истории. Набирать учеников было легко: я обычно задавал очевидные вопросы. "При каком императоре написана "Война и мир"?", "Кто командовал 2-м Белорусским фронтом в 1945 году?", "В каком году была битва под Полтавой?". Три четверти выпускников ответа ни на один вопрос не знали. Родители понимали — дело труба, появлялся новый ученик.

При этом через месяц дети худо-бедно усваивали школьную программу, знали даты, генеалогию великих князей, царей и императоров. И если их специально не заваливали, получали на вступительных свои четыре и пять. То же самое было и у моих коллег — русистов, математиков, естественников. Так что в конце июля мы недаром кутили в "Метрополе", а потом уезжали из Ленинграда в Коктебель. За месяц нам удавалось то, что школа не могла сделать за 10 лет.

Реформатор

Московское начальство к началу 1980-х понимало: все не так, как надо, управляемость потеряна. Но начинать менять — боязно. Оттепель может превратиться в половодье, перестройка — в перестрелку. Не удалась андроповская борьба с коррупцией. Оппозиционные настроения интеллигенции не поменяло ни искоренение диссидентов, ни сплошное глушение западного радио. Россия проигрывала холодную войну прежде всего из-за технологической отсталости.

У руля страны тогда волею номенклатурной судьбы оказался Константин Устинович Черненко. И единственной реформой, которую он провел, стала образовательная: вводилась 11-летка, 1 сентября стали называть Днем знаний, ну и еще кое-что по мелочи.

Помню начало правления Черненко — смерть Андропова. Застал ее в очереди: давали водку. Люди угрюмо молчали. Один перевозбужденный вдруг выкрикнул: "Папа умер!" Все промолчали, покойник был и правда строг; в России это любят.

Кстати, после кончины Леонида Брежнева настроение было куда позитивнее. Я в этот день стоял в очереди за сухим хересом, дефицитным по тому времени напитком. Мои сотоварищи обменивались многозначительными улыбками, вполголоса похохатывали. Брежнева не боялись — он был давно излюбленный герой анекдотов.

А вот про сменившего Андропова Константина Черненко ("Кучера", как говорили тогдашние советские журналисты) даже анекдотов не рассказывали.

Это был удивительно осторожный человек. Хотя он имел армейский опыт (служил в 1930-е пограничником), тем не менее всю Великую Отечественную провел в тылу: секретарь Красноярского крайкома ВКП(б), затем на учебе в Высшей школе партийных организаторов в Москве. Редкий для сталинского времени случай: партийную карьеру Черненко сделал благодаря кумовству. Его старшая сестра, Валентина, служила заведующей орготделом Красноярского горкома и была любовницей первого секретаря в Чите Аверкия Аристова. Именно Аверкий прихватил Константина из Сибири в Москву и отправил в Высшую партийную школу. Оттуда Черненко тоже по знакомству отправился в Молдавию, где партийную организацию возглавлял Леонид Брежнев. С тех пор куда Леонид Ильич, туда и Константин Устинович.

Черненко стал секретарем Брежнева. Вообще-то, говорят, с синтаксисом у него было плохо, но речи составлять Брежневу помогал. Личного в нем было мало, разве что любовь к московскому "Спартаку".

Образцовый бюрократ, верный служака, он не имел особых политических амбиций. Но к 1982 году, когда умер Брежнев, большинству товарищей Черненко по политбюро было уже к 80, и он волей-неволей оказался одним из самых молодых — всего 70. И после смерти непосредственного предшественника, Юрия Андропова, дошла очередь и до него. Большинство партийных руководителей правильно понимало: СССР дышит на ладан, дунь — и развалится. Андроповские жесты — борьба с коррупцией, смена засидевшихся министров и областных начальников, ухудшение до крайности отношений с Западом — пугали. Хотелось остановиться, оглянуться. Так главой страны стал пассивный, тяжело больной человек.

Когда решение было принято и 13 февраля 1984 Константин Устинович вернулся домой с заседания политбюро, жена Анна Дмитриевна встретила его со слезами на глазах: "Что ты наделал, Костя? Зачем согласился?" Но Черненко был человек дисциплинированный: надо, так надо. И на год с небольшим именно он стал руководителем сверхдержавы.

Черненко был поставлен не менять — охранять. Но вождь все же обязан выступать с инициативами: такова советская традиция. Общество регулярно должно получать новую надежду: снижение цен, лесополосы, кукуруза, торфоперегнойные горшочки, мелиорация — что-нибудь всегда надо обещать. Проще всего менять в образовании и работать с молодежью. Так и случилось.

Реформа

12 апреля 1984 года Верховный Совет СССР принял постановление "Об основных направлениях реформ общеобразовательной и профессиональной школы". Цель — "выработка у молодежи высоких нравственных качеств, любви к Родине и готовности к ее защите".

На самом деле ставилось несколько противоречащих друг другу задач. Высокие технологии в СССР практически не использовались, кроме как в "оборонке". Производительность труда не повышалась, увеличение объема производства обеспечивалось только ростом числа рабочих. В ленинградские ПТУ стали впервые завозить учеников из Средней Азии. На текстильных фабриках появились вьетнамские женщины. Следовало, как Сталин перед войной, создавать новые "трудовые резервы". Поэтому в школах резко увеличивались часы на "Основы производства. Выбор профессии". Предполагалось, что большинство школьников за время обучения станут квалифицированными рабочими и, получив аттестат, пойдут работать на заводы.

Такая дополнительная нагрузка на школу не могла не потребовать увеличения общего учебного плана. Решено было брать детей 6-летнего возраста. Теперь в начальной школе учились 4 года, школьная жизнь продолжалась 11 лет.

Во всех общеобразовательных школах ввели курс "Основы информатики и вычислительной техники". Вскоре вышел первый номер журнала "Информатика и образование". Суть, видимо, заключалась в попытке некоего интеллектуального прорыва, связанного прежде всего с нуждами военно-промышленного комплекса: СССР начал проигрывать в гонке вооружений главным образом из-за недостатка высоких технологий и отставания в электронике.

Реформа сразу не задалась. Первые персональные компьютеры появились в специальных Учебно-производственных комплексах только к концу 1980-х. До этого программировать учили чисто теоретически, предмет это был провальный.

В 1988 году отменили профессиональное обучение рабочим профессиям в 10-11-х классах, а потом и курс "Основы производства. Выбор профессии" в 8-9-х классах. Шестилетние дети в школу не пошли. Это требовало особых затрат (например, спален для тихого часа), на которые денег не было.

Ну и, наконец, главное. Весь этот план не имел никакого отношения к повышению качества образования. Платили педагогам мало, учили они все хуже. Дети видели, что их жизненные успехи никак не связаны с уровнем полученных знаний. Сфера образования все больше коррумпировалась.

А в августе 1984 года Константин Черненко отравился копченой рыбой, которую ему послал в качестве презента сосед по крымской резиденции, перешедший из КГБ в МВД Виталий Федорчук. Стало совсем не до реформы.

Вскоре и необходимость в ней отпала: в середине 1980-х курс был взят на интенсификацию, ускорение, робототехнику, широкое внедрение станков с программным управлением. В школе этому не научишь.

Тогдашние тенденции отчасти переломила перестройка, когда начальство на время ушло из школы. В результате на чистом энтузиазме возникли новые учебные заведения, где учителя (чаще всего бывшие репетиторы, в том числе и автор этих строк) преподают скорее в порядке благотворительности. Учить детей ведь очень приятно. У нас в Петербурге это, например, Классическая гимназия и Аничков лицей. Рванули за последние десятилетия и физико-математические школы.

А единственная государственная разумная реформа в образовании, которая, вообще говоря, удалась,— введение ЕГЭ. При всех недочетах она позволяет ранжировать выпускников и целые школы и отсекает вузовскую мафию от родительских подношений.

Почин Константина Устиновича забылся. Об этом выдающемся деятеле коммунистического и рабочего движения нам напоминает лишь десятилетняя одиннадцатилетка и День знаний, когда учителям дарят цветы, а учеников после линейки распускают по домам...