В Новом Манеже открывается очередная выставка легенды советского нонконформизма Анатолия Зверева (1931-1986).
Своеобразная лирика живописи Анатолия Зверева продолжает порождать легенды вокруг личности самого художника
Выставкой полузабытого классика андерграунда занимается организация под названием "Музей АЗ", планирующая открыть в Москве постоянную экспозицию работ Зверева. Это давняя затея, о ней говорили еще на прошлой выставке художника в том же Новом Манеже два года назад. Теперь "Музей АЗ" возвращается на центральную площадку с тремя сотнями вещей, подаренных внучкой главного мецената и поклонника Зверева Георгия Костаки. Все работы относятся к концу 1950-х, времени, когда вокруг художника стали складываться первые легенды. Будущий музей Зверева интересен прежде всего с организационной и социологической точек зрения. Важен насущный вопрос подделок, которые начали появляться еще при жизни Зверева и свидетельствовали о его исключительной популярности. Интересно и то, куда заведет музейщиков усеянная мифами биография героя.
Зверев засверкал в эпоху, которую часто называют вторым авангардом. В отличие от первого, задавленного в баталиях за понятное народу искусство, ко второму отношение идеологов строилось тоньше. Сугубо частная жизнь с редкими выплесками на Запад кипела в подполье, на свет (выставки, публикации) допускались только заказные работы. Попытки высунуться с самостью прерывались репрессиями средней тяжести. Утонченные ценители нонконформистов почти не пытались заниматься политикой и выработали недоверие к анализу и печатному слову, ведь их герои-художники были явлениями природы в жесткой сетке предписаний. И одновременно — анархией с человеческим лицом, выразителями трикстерского сознания, готового найти способ обойти все государственные законы и идеологические ловушки. Знания передавались устно, а значит, о достоверности беспокоиться было некому.
Из книги в книгу, например, прыгает информация о том, что на Международном фестивале молодежи и студентов 1957 года Зверев взял золотую медаль — высшую награду конкурса художников. Вручал медаль будто бы сам председатель жюри — мексиканский художник Давид Сикейрос. Эта история блуждала из уст в уста и дожила до наших дней, хотя никаких документальных подтверждений не существует. Сколько еще романтических истин скрывается в воспоминаниях многочисленных знакомцев и поклонников Зверева, одному богу известно. Зверев находился на расстоянии вытянутой руки от самых разных слоев московской интеллигенции. Мой дядя, математик по профессии, любит вспомнить с грустной иронией, как пожалел рубль пьяному бородачу, обещавшему нарисовать его портрет,— встреча с легендой произошла в каком-то кабаке. В общем, мифы о Звереве обладают универсальной проницаемостью, вокруг них сложился свой круг реликвий (например, где-то хранится кисть Сикейроса, будто бы подаренная Звереву).
Но что делать энтузиастам наследия, если эти мифы, бриллианты интеллигентского фольклора, больше не активны? Критику фигуры божественного бомжа уже провело поколение концептуалистов, относящееся к Звереву как фольклористы — к барабашке: да, существует в умах и сердцах, но на самом деле фантом. Сегодня образ свободного художника и вовсе растворился в массовой культуре. Безусловно, в каждом поколении ныне живущих художников нет-нет да и встретится типаж "проклятого поэта". Алкоголизм и шизофрения высекают искру спонтанности, редко идущей дальше экспромтов разной степени выносимости в узком кругу друзей и поклонников. Уникальные общественники вроде Зверева могли выпить, наврать с три короба, взмахнуть кистью — и вдруг участник шаманского действа чувствует, что свободен. Такие фигуры, может, есть и сейчас, да только переживания подобного толка имеют смысл только как часть нашей глубинной, доисторической антропологии. Опыт можно передать устно, но заключить в четыре стены нельзя.