7 ноября 1913 года в семье кладовщика винного подвала, павшего в 1914 году, и неграмотной испанки-уборщицы родился Альбер Камю. Он станет подающим надежды футболистом, звездой журнала Vogue (1946) и великим алжирским писателем, прекрасным, «как юный Хамфри Богарт»: разве что его лицо «еще сильнее напоминало японскую маску, а вкус к жизни был еще экспансивнее», чем у «Боги» (журналист Жан Даниэль).
Фото: фонд Анри Картье-Брессона / Christie’s
«Феодал», раскрывающий душу женщинам, поскольку заведомо считает их ниже себя (Симона де Бовуар), «простонародный аристократ» (историк Мишель Винок) интереснее, чем автор «Бунтующего человека» (1951) на прокрустовом ложе дефиниций: «совесть Запада», «атеистический экзистенциалист», «раскрывавший Франции глаза на преступления коммунизма».
Экстремальный моралист, который так мечтает об Америке, что врет в посольстве, будто никогда не состоял в компартии, интереснее, чем автор «Мифа о Сизифе» (1943) и «Чумы» (1947). Хотя страшно подумать, что было бы, напиши он как на духу: да, состоял, но был исключен за связь с троцкистами и «мессалистами» — алжирскими националистами из партии бородатого харизматика Мессали Хаджа.
Вопрос о Сизифе закрыт: свою правоту в дискуссии о хрупкой абсурдности или абсурдной хрупкости бытия Камю доказал смертью в ДТП. В его кармане нашли билет на поезд. Мог же уехать на нем из Прованса в Париж, но предпочел на авто с лихачом Мишелем Галлимаром за рулем.
Вскочив на барную стойку «Табу», притона «троглодитов Сен-Жермен», как называли в газетах всяких разных Вианов и Сартров, пьяный критик жаловался: «Есть несправедливость пострашнее тех, что мы обличаем в газетах! Эта живая несправедливость — перед вами! Это Камю! Ему дано все, чтобы соблазнять, чтобы быть счастливым, и более того, заносчивым. В общем, все добродетели — его! Эту несправедливость никак не исправишь!».
Уязвленная догадкой о «феодальном» сексизме Камю, Симона де Бовуар написала: «между его жизнью и творчеством лежала пропасть гораздо глубже», чем можно предположить, «он отдавал себе отчет, насколько его общественное лицо не совпадает с правдой его личности, и иногда это его смущало».
Она имела в виду не лицемерие Камю, а сложность его отношений с жизнью — сложность, содержащую больше смыслов, чем его книги. Благодаря этой сложности столетний Камю остается живым и актуальным: все, что о нем пишут, читать всегда интересно. В отличие от честного Сартра, адекватного своим текстам: о нем давно не узнать ничего новенького, кроме веселых деталей его и Симоны сексуальных практик, о которых рассказывают в мемуарах обиженные ими — ныне 80-летние — девушки.
Разрыв Камю и Сартра — ключевой эпизод в истории европейской мысли, который напоминает ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Сартр постеснялся писать рецензию на «Бунтующего человека» — боялся обидеть — и поручил философу Жансону: «Франсис напишет по делу, но очень вежливо». Тот написал так вежливо, что в ответном письме Камю его другу Сартру самой галантной фразой было обращение: «Господин главный редактор!». Сартр в ответ попросил Камю раскрыть страшную тайну: «как так получилось, что любой, кто обсуждает ваше творчество, отнимает у человечества смысл жизни». И посоветовал Камю, которого воротит и от Сталина, и от Франко, переехать на Галапагосские острова.
Но память Камю он почтит как никто: «Он представал в этом веке и вопреки Истории действительным наследником той долгой череды моралистов, чье творчество, быть может, самая оригинальная составляющая французской словесности. Его упрямый, узкий и чистый, суровый и чувственный морализм вел неверный бой против тяжеловесных и бесформенных событий нашего времени. Или, наоборот, упорством своих отрицаний он восстановил в сердце нашей эпохи — вопреки макиавеллизму, вопреки золотому тельцу реализма — признание реальности нравственного поступка».
Они оба, наверное, были неправы. Но интеллектуальная правота складывается из неправоты подвластного идее, овладевшей его разумом, Сартра и из неправоты Камю, щепетильно отказывающегося в любом противостоянии принять чью-либо сторону.
В газете «Комба» — с подзаголовком «От Сопротивления к Революции» — Камю в декабре 1944 года рассуждал, что «окончательная революция» невозможна: «только относительная», создающая общество, где свобода сочетается со справедливостью, а коллективистская экономика с либеральной политикой. В манихейской середине века это звучало интеллигентским блеянием.
Но этот маниловский идеал подхватит новое левое движение, относительно совершившее относительную революцию. Первый его манифест — письмо Сартра (на самом деле не Сартра, но это неважно: он его одобрил), зачитанное в сентябре 1960 года на процессе «носильщиков» — французов, помогавших боевому подполью Фронта национального освобождения Алжира в кромешной с обеих сторон войне за независимость.
«Капризность» Камю, пытавшегося усидеть между двумя правдами, объяснима его рождением в Алжире. Он был писателем не французским, а «черноногим», как называли европейцев, родившихся в Алжире и изгнанных революцией из «земного рая».
В последний свой приезд на родину (январь 1956-го) он призвал воюющие стороны к «моральному перемирию» при поддержке малой части алжирских либералов: либерализм большей части уже сожрала война. На нобелевской пресс-конференции (декабрь 1957-го) — не смог уйти, как уходил почти два года, от ответа на вопрос о войне.
«Я (…) сторонник справедливого Алжира, где обе части населения должны жить в мире и равенстве (…) Я всегда осуждал террор. Я должен также осудить террориста, который действует вслепую на улицах Алжира и однажды может поразить мою мать или мою семью. Я верю в справедливость, но свою мать я защищал бы вопреки справедливости».
Мир был вправе ждать от Камю несколько более глубокого взгляда, чем общие места, потерявшие всякий смысл даже не с декабря 1954 года, когда началась резня, а лет на десять раньше, когда Франция, предав свои обещания, сохранила в Алжире фактический апартеид.
Алжирские претензии к Камю сформулировал писатель Катеб Ясин. Да, Камю — благородный гуманист. Еще в 1937 году он писал об алжирской нищете. Он, единственный из французов, осудил колониальную резню 1945 года. Скорее всего, он поддержал бы и независимость Алжира. Но в его книгах нет алжирцев, хотя есть Алжир и его природа. Люди Алжира ему непонятны и неинтересны. Проводя параллель между французским Алжиром и американским рабовладельческим Югом, Ясин сравнил Камю с Фолкнером. Но расист Фолкнер знал и понимал негритянский мир, владел его языком, его негры — полнокровные герои. То есть изгнанниками, не сознавая этого, «черноногие» были изначально.
В 1967 году Висконти приедет в Алжир снимать «Постороннего». Ему расскажут историю мясника-француза, который в 1930-х убил, разрезал и чуть ли не продал на бифштексы араба — любовника своей жены. Ему дали два года и освободили в зале суда. И вообще — за 132 года колониальной власти ни один француз не был приговорен к смерти за убийство алжирца. То есть в основе «Постороннего» — фундаментальная неправда. Висконти так расстроился, что растерял весь свой энтузиазм, нехотя «сфотографировал» сценарий, находя утешение в подготовке к постановке «Жизели» в Ла Скала.
На взгляд же «черноногих», ультра, Камю был проклятым «красным» уже потому, что размышлял и сомневался. Алжирские бомбы покажутся елочным фейерверком, когда «черноногие» создадут в 1961 году ОАС. Независимость они не предотвратят, но и либералов в Алжире не останется. Писателя Мулуда Ферауна, корреспондента Камю, они расстреляют вместе с пятью другими педагогами. Художника Рене Сентеса, которого Камю называл «братом», похитят и где-то убьют. А когда на улицы Орана выйдут банды европейцев, его жители не раз помянут «Чуму»: ведь Камю пророчески сделал именно их город декорацией к своей притче.