В ноябре этого года в Большом театре состоялись гастроли балетной труппы Национальной лионской оперы. Показывали «Золушку» на музыку Прокофьева в постановке знаменитого балетмейстера Маги Марэн. Золушку танцевала москвичка Ксения Кастальская. Как положено звезде, она исправно давала интервью — с легким акцентом, искренне не понимала иных вопросов и вообще вроде бы как была в растерянности: а с чего это вокруг меня весь этот гомон? Толком о себе Ксения в этих интервью так и не рассказала. У моей дочери удивительное свойство — не помнить боли.
Спрашиваю ее: «Помнишь?» «Нет». Ну, не помнит она, как среди пучка сухожилий правой лодыжки отломилась очень маленькая, но очень важная и для танца необычайно нужная косточка. Без этой косточки можно ходить, и даже хромота — а она возникает неизбежно — могла бы быть привлекательно-загадочной (будь это прихрамывающий мужчина). Но... Танцевать без этой чертовой косточки нельзя. С отломившейся таранной костью — так эта нечисть называется на медицинском языке — Ксюша училась почти полгода, и только когда начала от боли падать в обмороки на занятиях, ее привезли в Москву на операцию в знаменитый ЦИТО.
Становиться на ноги после шестичасового ковыряния в правой ноге следовало около двух месяцев. Мой тринадцатилетний Маресьев снова танцевал уже через две недели. Сегодня Ксюша уже ни черта не помнит про эту операцию, как не помнит и много чего другого — противного и не менее болезненного. Это счастливое свойство моей старшей дочери — не помнить свинства — она сама до последнего времени считала обыкновенной забывчивостью. «Папа, а почему я не помню вот той поездки в Мисхор и людей, которые там были?» — и убеждала себя в необходимости страдать от дырявой памяти. С памятью-то как раз все в порядке: возникла необходимость — очень настоятельная — выучить английский «с нуля», и она освоила «европейский английский» за три месяца. Как это у Ксюши принято, с обмороками от усталости и перенапряжения. Сегодня у нее в активе русский, французский и английский — «свободно», как формулировался уровень знания иностранного языка в доисторических анкетах, чуть слабее испанский и немного польский. Польский, потому что ксюшин «мальчик», как она его называет, — поляк.
(Если бы после первой операции — а будет еще и вторая — Ксения бросила балет, никто не посмел бы упрекнуть ее в отсутствии силы воли и желания танцевать: после такой операции люди обычно, как говорилось выше, хромают. Ксюша не хромает, она продолжает танцевать.)
В детстве она мечтала о карьере пастуха — не знаю, как она себе представляла эту замечательную профессию, но об этом она помнит. Зато напрочь забыла, как хотела стать вначале пожарным, потом продавцом мороженого, а потом — как водилось у всех советских детей — космонавтом. Дорогая, ты не помнишь отдых в Крыму, куда тебя увозили от страшных для родителей 70-х слов «бронхит с астматическим компонентом», а также свое желание служить народу в безвоздушном пространстве и в сфере огненных услуг, потому что в те моменты самые близкие тебе люди вели себя не самым лучшим образом! Твоя великолепно организованная память задвинула все такого рода случаи, события и факты в самый дальний угол кладовки — ты уверена, что они там похоронены надежно и навсегда, но рано или поздно ты начнешь перестановку старой мебели, и из кладовки строем выйдут скелеты. Сегодня моя дочь говорит, что простила меня, и я ей впервые верю — потому что мы впервые говорили с ней на такие болезненные для нее темы, но тогда, в конце 70-х, она первой поняла, что надвигается самое страшное, что может быть самым страшным для вечно одинокого ребенка — еще более глубокое одиночество. Развод родителей...
Она танцевала, еще не научившись ходить, раскачиваясь на спине в кошмарной обгрызенной острыми бобровьими зубками кроватке и ритмично вздергивая длинные ноги над лысой головой. Обычно под «Лед Зеппелин» или «Пинк Флойд» — ничего другого ее достойный отец в середине 70-х не слушал. Может, потому и удалилась Ксюша из имперского балета в модерн, что генетическая память воспроизводит где-то в подкорке совсем не отечественные гармонии. А серьезным танцем дочь начала заниматься в самом серьезном среди всех танцевальных мест в этой стране, в училище Большого театра. Куда буквально за руку притащила мать и другую бабушку — отмучившись на всех положенных конкурсах и просмотрах, родственники вздохнули с облегчением: задача выполнена, Ксюша, естественно, не поступит, но зато совесть чиста.
Ксюша поступила. Что называется, с улицы. А это, вероятно, «не есть хорошо» для первого театра страны. И ошибка была своевременно исправлена: Ксения училась при Большом полгода, а затем настало время финансовых вливаний в чьи-то там карманы, что вечно выворочены навстречу таланту, но семья оказалась финансово недееспособной, и Ксюша покинула потенциальную альма-матер. И слава Богу, и спасибо всем приветливым людям при Большом, что без сожаления расстались с моим ребенком, иначе ребенка потерял бы не только я и не только временно. Я пишу об этом только потому, что мне неприятно читать в приуроченных к недавнему приезду Ксюшиного театра — Национальной лионской оперы — рецензиях рассуждения о том, как она была отчислена из Большого за профнепригодность. Ксюше почему-то на такую формулировку плевать, а мне нет.
Потом она перешла в Ансамбль народного танца под управлением Игоря Моисеева, и в нашем доме начался бешеный топот. От испанской тарантеллы веяло «черной сотней», венгерский чардаш подозрительно напоминал «барыню» — собственно говоря, я к тому моменту уже вышел в высшую точку «мертвой петли» эгоизма и к творческим мукам дочери был глух и слеп. А в самый разгар нашего развода Ксюша уехала учиться в Воронежское балетное училище — рассматривался еще вариант Вагановского в Ленинграде, что было бы значительно удобнее, так как в Ленинграде живут Ксюшин троюродный дед и его дочь, то есть тетя Ксении. Но почему-то возобладал Воронеж.
В Воронеже Ксюша поселилась у святой женщины Анны Ивановны, которая заменила моему ребенку всех родственников вместе взятых — родственников замечательных во всех отношениях, приветливых, добрых, ласковых и отзывчивых, и родственников скверных, равнодушных и тупых. Вроде меня. Мама Ксюши и ее дядя мотались в Воронеж едва ли не каждые выходные, а я, скотина, ни разу за все пять или шесть лет учебы Ксении в этом городе не съездил к ней. В те редкие наезды Ксюши домой, в Москву, что случались всегда неожиданно и всегда почему-то зимой — или это была долгая полярная ночь отцовского сердца? — что же было в те редкие наезды? Хотелось бы представить это в таком вот высоком стиле — дочь отдалялась от меня все больше и больше, и все сильнее и сильнее я тянулся к ней. Так как, видимо, наконец понял, что у меня, оказывается, есть дочь. И только тогда, когда я с ужасом осознал, что потерял ребенка окончательно и бесповоротно, я рванулся к ней изо всех сил, топча по пути все хрупкое, карликовое и живое, запутав в конце концов все, что еще оставалось сравнительно понятным и объяснимым. Мне кажется, что, несмотря на мою медвежью ловкость, с коей я пытался обставить процесс прижатия самого дорогого мне существа к груди, несмотря на окончательно испорченные отношения с бывшей женой, которой были непонятны и в первую очередь неприятны вдруг так сильно и шумно вспыхнувшие отцовские чувства, Ксения, наверное впервые в жизни, почувствовала, что ее кретин-папа все-таки не деревянный. А раз так, может, не все еще потеряно? Это я уже додумал за Ксюшу, и додумал недавно, а тогда я просто не понимал, что со мной происходит, я терял и снова ловил за ускользающую в пируэте стальную ногу с титановым голеностопом мою дочь. Находил и снова терял, снова терял и иногда находил...
Когда Ксюша окончила свой Воронеж и вернулась ненадолго в Москву, это, оказывается, произошло так быстро, что даже Анна Ивановна не успела этого заметить. Она просто пришла домой и не нашла там Ксюши. («Ксюшенька, — позвонила на следующий день в Москву Анна Ивановна, — как же так?! А я тебе картошки нажарила...» По-моему, так добры и привязанны к моей дочери не были даже самые добрые и привязанные родственники. А может, я и не прав.) Анна Ивановна по-прежнему живет в Воронеже, я обязан что-то для нее сделать, но знаю точно: то, что она делала для Ксюши, никакими земными параметрами обмеру не подлежит.
Из советского классического балета в модерн, например, Монако можно попасть через какой-нибудь балетный конкурс — в Ксюшином случае это был турнир рук, ног и поз в Лозанне в 1991 году. Там моего ребенка приметила знаменитая на весь мир балетмейстер Марика Безобразова, покинувшая неприветливую родину едва ли не сразу после октябрьского переворота, и на целых три года дала Ксении кров, хлеб и модерновую науку современного балета — науку, которой в России не научил бы ее никто, так как такой науки здесь пока нет и в ближайшее время, судя по рецензиям компетентных «балетологов», не предвидится (на том конкурсе в Лозанне было еще несколько наших молодых танцоров и, по словам Ксении, Марика приглашала не только ее одну. Но лишь одна Ксения потрудилась взять у Марики адрес и после списалась с ней.).
Я пропустил момент, когда Ксения из исполнительницы модерна в Балете Монте-Карло стала звездой Лионского театра, хотя, по мнению дочери, «в модерне не может быть танцоров-звезд, в модерне есть звезды-балетмейстеры». И вообще, я всегда знал, что моя Ксюша не просто станет звездой, а затмит всех звезд, нынешних и прошлых, ей еще — или уже? балетный век короток — двадцать четыре, и, как мне кажется, время для полного затмения у нее есть. Она уже научилась не просто красиво и необычно перемещаться в пространстве сцены, она умеет преодолевать сопротивление воздушных масс и лепить в образующихся пустотах эфира фигуры высшего модернового пилотажа. Да, собственно говоря, мне не так важно, стала ли Ксения звездой, станет ли когда-нибудь — она же говорит, что сей статус не из ее мира — гораздо важнее, что она, кажется, счастлива и я включен в это ее понимание счастья.
Наверное, нельзя становиться отцом, не достигнув тридцати. В противном случае при живом отце ребенок обречен на безотцовщину: когда ты отец в восемнадцать или девятнадцать, ты еще, собственно говоря, не вполне человек и уж точно не homo sapiens. Правда, я этого не утверждаю, так как не уверен, что стал «хомо» к сорока годам. Наши дети понимать это не обязаны, и более того, они и нам ничем не обязаны. Кроме отрывистого биологического факта, который сам по себе еще ни о чем не говорит, а если и говорит, то вещи далеко не самые приятные «родителям поневоле», этим обычным во все времена путешественникам без багажа. Рожденный восемнадцати- или пусть даже двадцатилетними родителями ребенок рано или поздно начинает понимать, что родился случайно. С таким же успехом мог быть выскоблен и насильственно изгнан из жизни. Такое знание не способствует проявлениям дочерних или сыновьих чувств, особенно если один из родителей — мерзавец. Может, эпитет чуть-чуть чересчур, но, даже заменив его на «плохой родитель», смысл оскорбления, которое вы сами себе нанесли, не изменится. Как не меняется смысл ситуации: ваш ребенок вам ничего не должен. А вот вы ему — много и до конца жизни.
Она не потерпела рабства и стала биться за свободу с пяти лет. Я признал за ней это право, когда ей исполнилось тринадцать, но она тогда этого не поняла. У Ксюши есть младшая сестра Полина, которую я, наученный горьким опытом, иногда просто боюсь. Силы уже не те, как говорил один из героев О. Генри, но, кажется, здесь самое страшное уже позади. Спасибо тебе, Ксюша, за Полину, которую ты научила работать.
Летом этого года моей старшей дочери сделали вторую операцию на той же злосчастной правой ноге — на этот раз хирург, что чинит конечности футболистам команды «Монако» и пальцы знатным пианистам, резал, а потом сшивал изношенное сухожилие (нет, все-таки балетный век короток, если применительно к части тела двадцатичетырехлетней девчонки можно сказать «изношенная»!). Все это происходило в тот самый момент, когда Ксюша уже покинула Балет Монте-Карло, но еще физически не перешла в Лион. Но через полтора месяца она уже была снова в строю, а потом выехала на первые в составе новой труппы гастроли в Москву. В Большой. Я не видел ее в «Золушке», я только читал рецензии, которые мне были совершенно не нужны. Потому что я и без рецензентов знаю, что моя дочь... Потому что моя старшая дочь снова со мной. Хоть и в Лионе.
Она отчаянно боится потерять русский язык и читает сейчас все те книжки, о которых нудным родительским тоном толковал я ей несколько лет назад. Она отчаянно боится будущего — того страшного дня, когда ей придется уйти со сцены. И я стою, бессильно опустив руки, потому что не могу подхватить ее в пируэте. Ксюша, прости, я не успеваю за тобой.
Сергей КАСТАЛЬСКИЙНа фото А. Джуса и из семейного архива:
- Ксения со мной.
- Ксения с мамой.
- Ксения пытается понять, почему я продолжаю слушать ту музыку.
- Ксения со своим «мальчиком».