КОРОЛЕВСКИЕ ИГРЫ И КОРОЛЕВСКИЕ ИДЕИ
Культура
Театральный сезон 1995/96 приближается к концу. И хотя розданы по инерции государственные маски, золотые «турандот» и хрустальные премии, но на самом деле, по счету высших достижений отечественного театра, награждать некого. Кое-кто заслужил специальные призы; самое большое достижение театральной культуры — преданность зрителей и актеров искусству театра — в память о прошлом, давнем и недавнем, в надежде на будущее, ближайшее и светлое. Впрочем, мы и живем так — памятью о прошлом, надеждой на будущее.
Если судить о театре по репертуару, то память оказывается сильнее надежды. Еврипид на Таганке, Шекспир в «Сатириконе», Лермонтов во МХАТе, Гоголь в театре Станиславского, Островский в Малом и в Ермоловском центре, Достоевский на Бронной и в «Современнике» — основа репертуара московских театров. Другая тенденция репертуара еще больше подчеркивает его ориентированность на прошлое, на историю (необязательно на историчность). Узнав из «Королевских игр» в «Ленкоме» о судьбе Генриха VIII и немножко об Англии, вы можете продолжить свое образование на спектакле Центрального театра армии «Ваша сестра и пленница», где вы встретите королеву Елизавету и Марию Стюарт, а с другим английским королем вас познакомит театр Маяковского на спектакле «Кин IV».
Школьнику, собирающемуся сдавать экзамены по русской истории XVIII века, надлежит сходить в Новый драматический театр на «Ассамблею» Гнедича, где пред ним предстанет Петр I, пойти на «Сухое пламя» Давида Самойлова в театре Ермоловой — там вам покажут Меншикова и, посетив ТЮЗ, где повествуют о судьбе декабристов, замереть в ожидании спектакля по пьесе Эдварда Радзинского о Николае II.
Можно открыть и особый абонемент на посещение спектаклей про великих русских писателей. Про Льва Толстого играют в «Школе современной пьесы», про Достоевского — в театре имени Пушкина, про Есенина аж в двух театрах — горьковском МХАТе и театре Ермоловой.
Современная жизнь представлена куда более скудно. Сквозной сюжет тех пьес, что лежат в репертуарных отделах театров и написаны русскоязычными авторами из дальнего и ближнего зарубежья и российских губерний, примерно таков: ему и ей от сорока до пятидесяти; он — бывший физик, а ныне бармен в США, она — учительница в России; у него есть деньги, но нет любви и семьи, у нее есть сын, но нет любви и денег.
Деньги, кровь, мат, сперма, дерьмо, алкоголь и наркотики — общее место пьес сорокалетних драматургов, скучное как «производственная тема», способно собрать сотню зрителей раз 10 --15, не больше.
Встречаешь коллегу: «Ты видел премьеру такого-то? Гениально. — А когда была премьера? — Позавчера. — А послезавтра будет? — Нет, уже сняли». Театральные мифы и легенды рождаются по «театрально-партийным» спискам — создай свой миф и разрушь чужой. Когда где-то раздается бас маститой критикессы, возглашающей осанну любимым режиссерам, вы можете точно знать, что на их спектаклях сидят никак не больше сорока спящих зрителей.
Неправда оценок дополняется неправдой «театральных фактов», идущей от журналистов, рассматривающих спектакль как презентацию и перевирающих все, начиная от фамилий драматургов и кончая подписями под фотографиями.
Среди театральных юбилейных дат, что стоит отметить в 1996 году, есть одна заветная. Девяносто лет назад Малый театр поставил пьесу Ибсена с названием, отражающим суть происходящего у нас в стране, — «Борьба за престол». Великий актер Ленский сыграл свою самую значительную роль — епископа Николаса, честолюбца, способного к интриге, но недостойного власти из-за отсутствия «королевской» идеи. Это — «нашего времени случай». Нам дано «играть» в королей, но не быть ими — что в политике, что в искусстве. Смерть Бродского напомнила о том, что «вакансия Поэта» пуста, сколько бы ни было у нас способных стихотворцев.
Есть другая дата — шестидесятилетие доклада Мейерхольда — «Мейерхольд против мейерхольдовщины». Представьте себе, что Виктюк или Гинкас вдруг выступят против «виктюковщины» или «гинкасовщины» и вы почувствуете: неинтересно, во-первых, потому, что «труба пониже», а во-вторых, потому, что «дым пожиже». Созданное способными, но не чрезмерно, людьми, умирает мгновенно, не переходя в Историю.
А она, конечно, напоминает о самой важной дате — столетии «Чайки» и о грядущем за ним столетии Художественного театра. Вот это были «королевские идеи», рожденные людьми не старше сорока лет — Чеховым, Станиславским, Немировичем-Данченко. А параллельно рождались идеи «Мира искусств», сборников символистов, статей и романов Мережковского, стихов и прозы Бунина, идеи мыслителей и политиков, от Струве и С. Булгакова до Столыпина.
Будем скромны и трезвы. Такое уже, вероятно, никогда не повторится. Во всяком случае, в стране, 82 года беспрерывно льющей свою кровь, раненной войнами, изнасилованной Революцией, вряд ли повторится скоро. Гении не могут приходить часто и одновременно. На рождение очередного МХТа не будем рассчитывать. Но сорокалетие «Современника» напоминает о том, что могут сделать одаренные люди, объединенные идеей, пусть даже не «королевской». Впрочем, сорок лет назад сказать людям, пережившим Гулаг и войну, что они «Вечно живые» и отправить их «в поисках радости», быть может, и впрямь было «королевской идеей»? Зритель, переживший Афганистан и Чечню, перестройку и «демократизацию», право, тоже заслужил свою радость.
Борис ЛЮБИМОВКАВАТИНА КНЯЗЯ МЫШКИНА, КОТОРУЮ МОЖНО И НЕ УСЛЫШАТЬ
Почему «память сильнее надежды»? Почему классика вытеснила современность? Почему живая театральная жизнь все сильнее напоминает хрестоматию? Для того чтобы ответить на эти вопросы, я попытался обратиться к другому родственному жанру — к опере. Судя по рецензиям на постановки «Ковент Гарден» и «Метрополитен-опера», которые теперь можно прочитать и в наших газетах, истасканные, запетые, заигранные сюжеты, тысячекратно исполнявшиеся на разных сценах, ныне обретают вторую жизнь. И дело тут не только в том, что человечество не разлюбило бархатные баритоны и зовущие в небесную высь контральто. Опера по-прежнему в моде, по-прежнему дорога и престижна... Режиссерские идеи, превращающие старинных персонажей в символические образы — то психоаналитические, то политические, то культурные; масштабные замыслы художников, которые давно привычные сцены изменяют до неузнаваемости, окрашивая в самые прихотливые цвета и тона, наконец, весь театральный контекст «кодируют» все тот же набор звуков во что-то совершенно новое.
...И опера — не умирает!
Прошедший театральный сезон (обруганный известным критиком Борисом Любимовым) лично мне чем-то напоминает оперный бум, только в миниатюре. Да, Достоевский в «Современнике», в ТЮЗе, на Малой Бронной, еще где-то. Плюс Достоевский Малого театра из Петербурга под руководством Льва Додина. Да, десять или больше Чеховых. Да, Максим Горький. Островский. Да, исторические пьесы, инсценировки. Да, «жизнь замечательных людей».
...Боюсь, современный театральный зритель, который с жадностью первооткрывателя рвется к Виктюку и в «Школу современной пьесы», в «Ленком» и «Современник», да и в менее модные театры, но обязательно на МОДНЫЕ спектакли (а как иначе, без «хитов сезона», без легенд и слухов, без обаяния звезд мыслимо ли это дело), просто не поймет логику уважаемого мэтра. О чем он?
В театральной культуре 60-х и 70-х годов «идеи» действительно были в большой моде. Если декабристы — то обязательно боролись с режимом. Если Дон-Жуан — то отстаивал индивидуальность и личную свободу наперекор дисциплине и мещанству. Любые знаки, намеки, ассоциации, концепции, любые театральные ходы и придумки легко ложились на душу зрителя, лелеявшего систему ИНЫХ, неофициальных ценностей. Естественно, что с «идеями» в то благодатное время было легко. Этот тренинг пошел на пользу режиссерам, вынужденным переосмыслять культурный материал так, чтобы он манил и обещал зрителю тайный плод интеллектуальной страсти. Вокруг этого ядра, этого системного центра наросла целая вселенная. (Затем вселенная рухнула и пафос тотального обличения зазвучал в открытую, уже без всяких «художественных приемов», а прокурорская драматургия чуть было не выгнала зрителя из театра совсем.)
Однако в отличие от литературы и кино театр проверку перестройкой выдержал. Некоторое время зритель терпеливо сносил побои и оскорбления в ожидании чуда. И дождался. Театр интуитивно нашел новую стезю, новую плантацию, на которой можно растить любые цветы.
...В общем-то, та же опера. Вместо «Риголетто» и «Паяцев» — Чехов, Достоевский, Горький и еще ряд текстов, которые десятки, сотни лет играются и в мировом, и в нашем репертуаре. Плюс «пьесы об авторах пьес». На гастролях Додинского театра я с изумлением смотрел, как зритель (очень искушенный, проверенный, практически профессиональный) хохотал, «покупался» на чеховские реплики, знакомые, вызубренные наизусть еще со школьной скамьи. Оказывается — как сыграть. Свежесть восприятия достигается таинственными театральными средствами, порой — жестким актерским напором, порой — волнующими, загадочными паузами. Ритмом. Интонацией. Нестандартным выбором типажей. Разве это не похоже на музыку?
Кажется мне, что слова князя Мышкина, слова Раневской, слова, уже испытавшие десятки разноязыких премьер, сотни контекстов и истолкований, превратились в своеобразный род музыки, а их театральное исполнение — в своеобразный род музицирования. Произошла та незаметная и тихая революция, когда классика, переживание давно знакомого в новых трактовках и символах — стало наиболее сладким, захватывающим, головокружительным культурным счастьем.
Ничего «школьного», «хрестоматийного» в этом наслаждении классикой нет. Наше восприятие мира стало за последние годы отчего-то ужасно ретроспективным, ностальгическим, склонным к банальности — и нас действительно всерьез волнует надоевшая, давно известная история, нам хочется плакать над обитателями старых дач, особняков, дворцов, хотя мы никогда в них не жили и что-то в сюжетах и словах можем просто не понимать.
Но музыка, музыка волнует! Музыка заставляет замирать. Музыка смыслов, музыка очистившихся вдруг от «советского» и «антисоветского» футляра — мифов, легенд, имен, сплетен и прочей культурной шелухи, ненужного хлама. Да, музыка хлама. Музыка старья. Иногда она оказывается болезненно-новой, изумляющей (даже без привнесения в нее модных эротических мотивов). Иногда — до обалдения древней.
Оказалось, хлам нужен. Старье дорого. Хотя, согласен, не всем. Многие по-прежнему ждут от театра формирования правильной линии социального поведения. Четких ударов в корпус, в голову, пока не наступит очередной нокаут.
Возможно, дождутся. Раз есть такой заказ, драматургия не замедлит.
Но это будет потом. Когда «вторичный» театр, который неожиданно стал «первичным», надышится всласть. И нам даст надышаться.
Борис МИНАЕВ