В начале лета Москва и Петербург — центр мира. Мимолетное ощущение в преддверии более изоляционистского сезона
Екатерина Ъ-Деготь
Симпатичный профессор-американец гуляет по Петербургу и вслух поражается тому, что в новой для него стране России люди не улыбаются ему и не желают "иметь приятный день", как это принято у него на родине. Даже в ответ не улыбаются, а смотрят хмуро и подозрительно. Имеет он в виду в основном людей частных, случайных и встречных, а не профессионалов петербургского гостинично-ресторанного бизнеса, которые — он вынужден признать — все-таки улыбаются, хотя и не всегда удачно. По тому, как часто и с каким удовольствием он повторяет это свое наблюдение насчет мрачности русских, видно, что в его удивлении мало любопытства к чужому складу ума и много рутинного и потому неинтересного чувства превосходства. Он ощущает себя держателем золотого стандарта вежливости и наивно не отдает себе в этом отчета, поэтому фиксировать свою реакцию на уровне бесстрастности довольно трудно. Примешивается раздражение, хотя и веселое. И все-таки вот варианты, проносящиеся в голове.
1. Да, к сожалению, люди у нас в самом деле неприветливые и нелюбезные, не стремятся, чтобы проходящему мимо них стало хорошо, а каковы они в глубине души, лучше американским профессорам, не специализирующимся на русской культуре, и вовсе не знать. Однако! Не будет ли ненужным мазохизмом это справедливое наблюдение? И не продиктовано ли оно стремлением, расплатившись злоязычием, примкнуть к чужому чувству превосходства и почить на нем самодовольно? Я не могу поручиться за чистоту своих мотивов.
2. Да, они не улыбаются, но где они могли научиться доброжелательности, если с ними обращались с детства еще хуже? К тому же жизнь их тяжела, подробности опустим. От произнесения этих правильных по сути и в педагогическом смысле слов меня удерживает только подступающая слеза. Бить на жалость недостойно, неэффективно и недостаточно увлекательно.
3. Да (это я отвечаю себе по предыдущему пункту), но им же нравится быть жертвами обстоятельств, это единственная стратегия, которую они хорошо освоили. Справедливее выражаясь, которую мы хорошо освоили. Улыбаясь, человек принимает решение быть счастливым, демонстрирует, что у него есть собственная воля для этого, и, следовательно, лишается права на жалость и ее возможное материальное выражение в будущем. Кроме того, он оскорбляет встречного наглым совершенством своего душевного состояния. В России культурно привилегированна роль безвинной и бессильной жертвы — как известно, неприлично отвечать "прекрасно" на вопрос "как дела?", и в этом запрете даже есть нечто суеверно-мистическое. Однако, хотя это такой недостаток, который уже тянет на культурную особенность нашей полувосточной страны, я все-таки не решаюсь говорить и этого. Опять похоже на жалобу или злобствование. Где же достоинство аналитика?
4. Вот наконец, что я решаюсь произнести. Русские, дружным мрачным строем идущие по улицам Санкт-Петербурга, Рязани, Владивостока, выступают против знакового характера американской улыбки, за которой — это признает и профессор-американец, который, оказывается, вполне способен на самокритику,— скандальным образом не стоит никакого подлинного чувства. Американский вопрос "как вы там сегодня?" требует, как известно, фальшивого ответа. Мы же хорошо знакомы с пустыми текстами и пустыми жестами по коммунистическому прошлому и не хотели бы допускать их в частную жизнь, которую пытаемся держать вне сферы идеологии (это утопия, конечно) и где предпочитаем культивировать аутентичность, искренность и отсутствие условностей договора. Возможно, сама непереводимость слова privacy на русский язык, о которой столько говорилось в последние годы (и авторы не всегда следили за отсутствием в своей речи злорадства), обусловлена не тем, что в России нет частной жизни, а, наоборот, ее гиперприсутствием и нежеланием облекать ее в словесную и, следовательно, поверхностную форму. На этой интерпретации я бы могла остановиться, если бы не слишком сладостно разливающаяся в душе неприязнь к поверхностности и гордость русской глубиной. Не следует позволять себе обладать уж слишком большой правотой.
В общем, месяц кросс-культурных контактов. Опять приятный, светлый и пуховой российский июнь, и опять странное чувство надежного постоянства: все у нас, хотя бы и проездом. Москва с Петербургом временно — центр мира. Известный художник заехал навестить маму, другой — дочь. В книжном магазине объявление — выступает Василий Аксенов, значит, и он где-то тут. В моем собственном доме вновь, год спустя, американские коллеги-друзья, члены неофициального клуба любителей пыльной Москвы. В других домах неофиты, уже влюбляющиеся. В этом году уже меньше драйва, строек, магазинов, новых журналов и избыточности как таковой. Но все же. В Литературном музее "Банные чтения", ежегодный бал звезд международной славистики, на лицах которых написана радость очередного вихревого свидания в этом необременительном, переходном месяце. Американский академический год закончен, европейский отпуск еще не начался, и достигнут синтез: профессиональное, оно же личное; дела, они же развлечения; наслаждаясь жизнью, проживаешь ее при этом не совсем зря.
Итак, они хотят увидеть маму, дочь, русскую культуру. На Запад едут за технологией и модой, за новыми идеями, в Россию — за сырьем и материалами. Привлекают солидные запасы истории, архивных документов, слов, времени, чувств, белых ночей, бедных людей, преступлений и наказаний. Пока что кажется, что все это еще долго будет в достатке, может быть — всегда. Пару лет назад пробежало облачко неприятного чувства, что это уже не так. Что у москвичей и петербуржцев, например, нет больше времени для гостей, поскольку они суетливо заняты работой. Страна делала вид, что в ней появилось что-то экономическое и что бесконечность есть нонсенс. Но нет: запасы бесконечности пока не исчерпаны.