"Русь решила стать преемницей Византии с чужой подсказки"
Вот уже 560 лет Россия хранит византийское наследство, которое странным образом отделяет ее от Европы
Давид Гзгзян, член Межсоборного присутствия РПЦ
В конце мая 1453 года, более полтысячелетия назад, пал Константинополь и погибла византийская цивилизация. Этот крах дал Москве новое наименование — Третий Рим — и новую национальную идею: защиты православной ойкумены. О том, как она влияет на нас до сих пор, "Огонек" поговорил с Давидом Гзгзяном, заведующим кафедрой богословских дисциплин и литургики Свято-Филаретовского православно-христианского института, членом Межсоборного присутствия РПЦ.
— Идеологема "Москва — Третий Рим" прочно связана с представлениями об особой роли России в мире, которые мы то и дело реанимируем. Это византийское наследство?
— Падение Константинополя, конечно, стало событием, которое во многом определило историю российской государственности и российского извода православия. Однако я бы не торопился воспроизводить привычную логику: пала Византия и Русь тут же заимствовала у нее мессианскую идею. Во-первых, сомнительно само наличие такой идеи у Византии. Во-вторых, заимствование если и было, то далеко не такое линейное, как часто представляется. Любопытно, например, что стать преемницей Византии Русь решила не сама, а с чужой подсказки, причем подсказчиком выступал не кто иной, как первый Рим. Или его продолжатель. Оттуда же вывозилась в качестве второй будущей супруги Ивана III Зоя Палеолог, племянница последнего византийского императора, которая на русской почве станет Софьей. Прямо же идея Третьего Рима, как известно, прозвучала из уст инока Филофея, но все забывают, что он был иноком одного из псковских монастырей, а Псковская республика буквально за 10-15 лет до написания этой формулы фактически была оккупирована Москвой. Поэтому Филофей, обращаясь к своему новому властелину, Василию III, идеей Третьего Рима просто увещевает православного государя, защитника веры быть внимательнее и заботливее по отношению к свежеприобретенным территориям. Наконец, давайте вспомним, что Иван Грозный возводил свое царское достоинство к Октавиану Августу, что с идеей Третьего Рима плохо коррелирует. Когда уже позже Петру I Сенат даровал титул Отца Отечества, вновь была воспроизведена титулатура Римского Сената, и даже когда Петр стал императором, о Византии вспоминали меньше всего. Так что наследие Константинополя нашим государям не было особенно интересно.
— Однако же идея сохранилась в массовом сознании. Может быть, она существовала и развивалась на церковной почве?
— В действительности массовый охват она приобрела едва ли не в советский и постсоветский периоды нашей истории. Не исключено, что подлинным глашатаем идеи стал актер Николай Черкасов, который произнес знаменитую тираду о Риме, выступая в роли Ивана Грозного. Он, видимо, так запомнился нашим соотечественникам, что "третьеримская" имперская идеологема заслонила собой все другие.
Если же говорить о церковной истории или даже о духовной, то на нее, конечно, сильнейшим образом повлиял сам момент падения. Например, он породил болезненный вопрос: почему это случилось со вторым Римом? Есть ли здесь какая-то вина Константинополя? Неоднозначность судьбы Византии явно повлияла на характер противостояния никониан и старообрядцев. Первые настаивали на восстановлении единства православного мира и призывали ориентироваться для этого на греков, на Византию, которая воспринималась как родоначальник всего образцового. На что будущие раскольники резонно отвечали: если греки дошли до того, что они пали, зачем с них брать пример?
Россия не столько пыталась подражать величию второго Рима, сколько пыталась избежать его судьбы.
— Боязнь краха заставляет теснее сплачивать ряды. Так судьба Византии подстегнула нашу мобилизацию и приучила к закрытости?
— Если сравнивать Византию с Римской империей, легко заметить, что последняя оказался цивилизацией, способной к расширению и экспорту своих идеалов, в то время как Византия больше себя консервировала. Любопытно, что восприятие православия Русью не стало для Константинополя актом политической, экономической или культурной экспансии, ему было достаточно, что удалось замириться с этими опасными "варварами", которые все больше беспокоят. Действительно, после передачи Византией своей религии восточным славянам акты вооруженной агрессии прекратились, и путь из варяг в греки превратился в коммуникацию исключительно торгового назначения. И все, больше, как выяснилось, никакого замысла не было: ни открывать на Руси университеты, ни внедрять здесь ученое православие никто не собирался. Поэтому я и говорю, что мессианство как таковое Византии было в целом чуждо.
С другой стороны, периодически отмечающаяся в истории российская закрытость и связанная с ней идея "особого пути" во многом отличалась от византийской: все-таки в последнем случае закрывались от варварского мира. От Запада, даже не смотря на раскол христианских церквей, Константинополь никогда полностью не отгораживался — это было конкурентное сосуществование, с четким осознанием единства культурного корня. Россия в первой половине XVII века в силу противостояния с ливонцами, поляками и шведами или, например, в советское время пошла еще дальше, отказавшись от всяких общих корней. Появилась идея принципиального несходства цивилизаций, причем антиподом выступал именно Запад и практически никогда Степь. Любопытно, что мысль о цивилизационных типах получила развитие в России XIX века раньше, чем в Западной Европе.
— Видимо, еще один вариант смешения разных традиций в нашей культуре — это сочетание западной идеи развития, экспансии с византийской идеей сохранения статус-кво. Они плохо мирятся, разве что в концепции Третьего Рима. Можно сказать, что мы были непоследовательными учениками Византии?
— Мы по-хорошему и не ходили у нее в учениках. Перенимали скорее вопреки, чем благодаря. Как уже отмечалось, Византия была системой, мало склонной учить других. Показательны в этом смысле ее высшие учебные заведения. Европейские университеты были для средневековой Европы явлением новым, и до поры до времени власть не знала, как и насколько следует их контролировать. Поэтому они, особенно на заре своего существования, превратились в "рассадники свободомыслия". Ничего похожего в Константинопольском университете быть не могло: он существовал лишь для того, чтобы воспроизводить грамотных чиновников для внутренних нужд. Когда не стало ни чиновников, ни самой Византии, ее университеты канули в небытие. Как и культура в целом. 1453 год стал поэтому не просто годом военного поражения Константинополя, а годом заката богатейшей и блестящей цивилизации.
После падения Византии мир, очевидно, стал беднее, однако почти не осознал этого. Мы гораздо лучше осведомлены о культуре античности или средневековой Европы, чем о византийской. Сама дисциплина — византинистика — оформилась к рубежу XIX-XX веков. Европа тогда узнала, что Византия была страной почти поголовной грамотности, что беспрецедентно для того времени. Кроме того, это была страна оригинальнейшего сплава сакрального пространства и повседневности. Там, например, вельможные дамы в личной переписке обменивались впечатлениями, какое из житий какого святого производит на них большее эстетическое впечатление, и советовали друг другу наставников из числа известных монашествующих. Их мужья при этом "в свободное от работы время" могли предаваться духовной практике исихазма. И наконец, феномен увядания империи по-прежнему плохо объяснен. Когда сейчас только ленивый не говорит, что Европа переживает тяжелый период смешения культур и нашествия "нового варварства", трагический пример Византии может оказаться полезным предупреждением, если постараться всерьез понять, что в нем было ценного, а что пагубного. В отличие от первого Рима, который все-таки поддается рациональному описанию, Византия полна тайн и загадок и умеет очаровывать даже собственных исследователей. Эта цивилизация, несомненно, заслуживает того, чтобы глубоко в нее погрузиться, иначе то воздействие, которое она оказала на нашу культуру, так и останется предметом мифотворчества.