Последнее печатное слово

Бумажная пресса уходит в прошлое, превращаясь из интерпретатора текущих событий в объект художественной интерпретации. Перемену статуса фиксирует берлинская выставка.

Если б в порядке чуда уже в XVII веке газеты были бы столь же распространены, как хотя бы в XIX, то голландские создатели натюрмортов наверняка третировали бы их наравне с допитыми кубками, пустыми раковинами, увядающими цветами и прочими атрибутами жанра vanitas. Как очередное символическое изображение сора дней, болтливой молвы, преходящей славы и, в конце концов, скоротечности времени. Красиво было бы, конечно, получить таким образом прописку в большом искусстве, но не случилось, точнее, случилось многим позже — и все-таки именно в духе vanitas и тянет рассматривать эту выставку. В общем-то, это реквием, потому что вольно или невольно главным ее эмоциональным содержанием сделано переживание того факта, что газета — та газета, которая стала главным среди медиа индустриальной эпохи и даже до эпохи цифровой доковыляла ничего себе, бодрячком,— уходит в прошлое.

Наверное, можно сказать, что сбываются проклятия тех, кто некогда десятилетия за десятилетиями обрушивал на газету (даже Газету, если иметь в виду некое собирательное олицетворение ежедневной прессы) обвинения во всевозможной порче нравов, то беззаботно-ироничные по форме, то почти библейские в смысле своей величественной кровожадности. Таких было много, и может возникнуть ощущение, что в самую эпическую пору Газеты она как социальное явление не только художникам как-то не гляделась, но и вообще не нравилась решительно никому. Условные «либералы» вечно сетовали если не на цензуру, то на государственное дирижирование в той или иной форме, условные «консерваторы» — на продажность и всяческую злокозненность «щелкоперов», условные «эстеты» — на ограниченность, пошлость и мещанство, сквозящие в газетном взгляде на мир, условные «революционеры» — на буржуазность и классовую ангажированность большинства общенародных респектабельных изданий.

И вот, многие годы спустя, все те недобрые пожелания сбываются. То есть газеты, конечно, печатаются, с их существованием считаются (даже вон очередным медиатараном президентской кампании у нас по старинке сделали предвыборную газету), но это до тех пор, пока они не истратили подчистую остатки привлекательности собственного формата, который, вдобавок, в любом случае основательно подперт электронным контентом — это как ассигнация, имеющая ценность не по причине своего приятного дизайна, а в силу обеспеченности золотовалютными запасами. Но Газета уходит. Вместе со всеми трогательными законами своего бумажного бытования, которые в некоторой части унаследованы еще с тех самых времен, когда наборщики вручную составляли свинцовые литеры в строчки, законами, которые были актуальны и для Бальзака («Утраченные иллюзии»), и для Карела Чапека («Как делается газета»), и даже сейчас только немножко тронуты изменившимися модами графического дизайна и эргономики чтения.

И это мы сейчас согласны признать, что делать газету — это искусство, а наши прапрапрадеды согласились бы поставить слова «искусство» и «газета» рядом разве что в виде саркастической фигуры. Потому что газета вроде бы и может говорить об искусстве, но большая традиция долго настаивала, что слишком полагаться на нее в этом смысле как-то неприлично. А в остальном — ну какое же в самой газете как предмете может быть искусство; вот книга — это да, тут художнику есть что сказать, это испокон веку так заведено.

В общем-то, это правомерно. Потому что газета не для того была придумана, чтобы служить субстратом для искусства — разве что для совсем прикладного и в классической иерархии стоящего заведомо невысоко, вроде искусства карикатуры или искусства заметных заголовков. И то сказать, эти искусства пришли в газету совсем не сразу. Ведь изначально она что? Замена архетипической рыночной площади, места, где всесветные новости и слухи провозглашаются, сообщаются потихоньку или даже продаются. Только демократизму этой первобытной информационной среды она поначалу противопоставляла идею среды более рафинированной, почти что социальной сети: ты подписался, заплатил денежку — и получаешь информацию в удобно организованном виде прямо на дом. Монархам и правительствам, понятно, не было нужды изобретать такие формы медийности, городским или тем более сельским низам — тоже, так что газетный бизнес изначально был затеей торговой аристократии. И колыбелями газетного дела, соответственно, стали республиканские государства, сначала Венеция (согласно популярной версии, именно там слово «газета», обозначавшее одну из монет, и приклеилось к информационному листку), а потом, в XVII веке, Голландия. В Венеции «протогазету» изготовляли писцы-копировщики, а в Голландии — уже печатники. Россия запаздывала, и в допетровской Москве местная газета — «Вести-Куранты» — представляла собой скорее экстракт западноевропейской прессы и случайных агентурных сведений, изложенный на бумажных столбцах для высочайшего усмотрения. Но противоборство газеты печатной и газеты рукописной (дающей подписчику большее ощущение эксклюзивности получаемых сведений) вяло тянулось еще долго — вплоть до екатерининских времен, когда тесное «коммьюнити» европейских коронованных особ получало «газету» важного Гримма, Correspondance littéraire, philosophique et critique.

Газеты появлялись и исчезали, становились национальным достоянием или мгновенно забывались, обретали и теряли модность, скандальность, партийное звучание, респектабельность или желтизну, но их экстерьер волновал всех в последнюю очередь. Хотя где-то с середины XIX столетия газетные издатели раболепно старались соответствовать господствующему вкусу — шрифты, виньетки, сами пропорции отвечали последним веяниям «большого» искусства, но современники, как правило, видели в этом не более чем пародию: так в более недавние времена какой-нибудь там операторский прием, высоко оцененный сначала киноакадемиками, а потом и покупателями билетов в кинотеатры, превращается в общее место рекламных роликов.

И только в ХХ веке Газета дождалась своего часа: тему художественной выразительности газетного листа внезапно оценили и превознесли. Правда, поначалу речь шла именно о выразительности чисто геометрической — строго скомпонованные на большом листе пятна текста, резкие аккорды заголовков. Само вербальное содержание могло и не интересовать художника, как показывают работы бесчисленных авторов авангарда, что европейского, что русского, но диалектическим образом представления тогдашних авторов об изобразительной весомости газетного текста иногда оказывались вполне себе определяющими (как в советских газетных логотипах 1920-х — начала 30-х, некоторые из которых так или иначе эксплуатируются до сих пор).

Для художника первой половины прошлого века газетный текст помимо этой абстрактной силуэтной значимости — чаще всего знак остроактуальной информативности, отклика на живые события, иногда и демократической резонансности или даже вовсе честной бедности. Художники начала XXI века как будто бы эту традицию продолжают, но тональность уже не та. Вроде бы и бездомные пока еще по-прежнему расстилают на скамейках газетные листы (хотя рекламные издания, кажется, поставляют им больше материала), и ссылки на газету «Таймс» в устной форме звучат красноречивее, чем на сайт http://thetimes.co.uk, но теперь в газетном листе именно его уходящую материальность многие стали замечать по-другому. Опять-таки, это удобно; хоть как-то сколоченный газетный лист уже может показаться приглашающим к артистическому вмешательству: вырежешь один столбец или там планомерно закрасишь по всей странице одно имя, да хоть фломастером напишешь что-нибудь размашистое из угла в угол листа — и уже можно задумываться о художественной напряженности получившегося зрелища. Именно потому, что газета — не лист ватмана и не холст на подрамнике: это, с одной стороны, вроде бы вещь хрупкая, во всех отношениях эфемерная и даже в каком-то смысле мусорная, а с другой — и не какой-нибудь там забор или доска объявлений, тут некое графическое пространство, несмотря ни на какую эфемерность, четко спланированное, законченное и выстроенное по определенным закономерностям. Еще лет пятьдесят, ну сто — и дистанция будет восприниматься еще острее; даже никакого современного художественного вмешательства не понадобится, и в музеях будут делать выставки газет — как сейчас делают выставки плакатов. До этого пока не дошло, но основной сдвиг уже случился: в газете стали видеть некую безобидную аллегорию старомодного новостного пространства как такового.