В питерском Новом музее открылась выставка "Беспутные праведники. Орден Нищенствующих Живописцев", посвященная художникам так называемого "арефьевского круга" — ленинградских экспрессионистов 50-90-х годов прошлого века. В своей любви к арефьевцам признается КИРА ДОЛИНИНА.
То, что арефьевцы — золотой фонд ленинградской живописи, было понятно давно. Многие видели где-то что-то, кусками, в случайной выборке, несколько более крупных показов в 90-х годах это знание подкрепляли, городская мифология по этому поводу устоялась, но на самом деле никто и никогда не видел этого искусства так, как его должно показывать: по именам, хронологически, большой массой, наотмашь. И вот это случилось. Новый музей взял на себя то, что давно уже пора было сделать Русскому музею, вроде бы отметившему монографическими выставками все самые заметные явления ленинградского-петербургского искусства. 200 работ на выставке (300 — в каталоге), среди давших свои вещи на выставку — семь музеев (от Русского музея и Третьяковки до Музея Зиммерли в Нью-Джерси) и около 30 частных коллекционеров, многие работы выставляются впервые, а некоторые вообще впервые вынуты на свет божий из пыльных папок и с антресолей.
"Арефьевский круг" — это прежде всего пять имен. Харизматичный, буйный "провокатор на живопись" Александр Арефьев. Строгий и лаконичный Рихард Васми. Единственный оставшийся в живых и работающий поныне Валентин Громов. Неровный, нервный Владимир Шагин. Самый, может быть, пластически одаренный, замкнутый, умерший в нищете Шолом Шварц. Они встретились мальчишками в послевоенном Ленинграде в средней школе при Академии художеств, чтобы подружиться и уже на рубеже 1948-49 годов дать своему сообществу безбашенных и уже успевших осознать свою инаковость юнцов имя, ко многому обязывающее: "Орден нищенствующих (в другой версии — непродающихся) живописцев".
Орденом они действительно стали, и очень быстро: к началу 50-х все они были либо отчислены, либо сами ушли из своих учебных заведений. С этого момента перебивались случайными заработками (в трудовых книжках арефьевцев значатся ставки лесоруба, маляра, грузчика, укладчика электрокабеля, гитариста, раскройщика полимервиниловой бумаги), пили, расширяли сознание всеми доступными способами, битничали, отшельничали, арестовывались, некоторые отсидели в тюрьмах и психушках, вид имели зачастую совершенно асоциальный, — и писали, писали, писали.
"Мои друзья — герои мифов / Бродяги / Пьяницы / И воры", — образ, достойный "проклятых поэтов", чтением которых развлекал себя в лагере Арефьев, создал ленинградский поэт Роальд Мандельштам, ближайший друг арефьевцев и их поэтическое альтер эго, хозяин их юношеского "салона" в комнате коммуналки. Ему же принадлежит образ, достойный стать девизом ордена: "В переулке моем — булыжник / Будто маки в полях Монэ". Это очень про их живопись: ленинградские набережные, переулки и мосты, дворы и подворотни, бани, трамваи, мокрые мостовые, любовные пары и одинокие прохожие, цвет там, где его вроде бы не может быть, жизнь там, где выморожено, казалось бы, все живое.
Арефьевцы, конечно, дети импрессионизма и постимпрессионизма, как бы мало подлинников они ни видели. Но дети в том смысле, в каком наследники берут и распоряжаются наследством так, как им вздумается: то, что они унаследовали от французов, было просеяно через традицию ленинградского авангарда, через обериутов и Лебедева с Конашевичем, через увлечение иконой, через полное отрицание ереси тяжеловесного соцреализма. Именно ереси, потому что для членов ордена живопись была первична, остальное — хлад и хлам. Столь истового искусства чистой живописи на ленинградских болотах уже не будет, но именно эта линия с сегодняшних высот оказывается наиболее сильной. В 1980-х ее по-родственному переймут "митьки" (названные так Владимиром Шагиным друзья его сына Мити), но куда серьезнее с живописной точки зрения она отозвалась у ленинградских "новых диких" — "Новых художников", многие из которых и знать-то работ стариков не знали, но кистью били точно так же — наотмашь.