Традиционные Декабрьские вечера в Пушкинском музее открываются выставкой, изящно завершающей Год Франции в России. 175 листов из коллекции музея представляют историю французского рисунка от салонного виртуоза Кабанеля до участника Сопротивления Бориса Таслицкого. ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ увидел как хорошо знакомое, так и совершенно забытое прошлое.
Всего в собрании Пушкинского более двух тысяч рисунков из Франции. Большинство поступило в музей благодаря Великой Октябрьской революции и национализации коллекций Сергея Щукина, Ивана Морозова, династии Рябушинских и других собирателей, не чуждых прекрасному. Остальное понемножку закупал Музей нового западного искусства, пока его не закрыли в 1947 году, и дарили наследники — супруга Фернана Леже Надя, дочь Марка Шагала Ида. На выставке, конечно же, не только и не столько французы, сколько парижане: дело ведь не в происхождении, а в том, что с началом XX века лучший город земли превратился в столицу искусств. Поэтому в экспозиции есть один неловкий Ван Гог, один невнятный Модильяни, довольно бесформенный портрет младенца руки румына Константина Бранкузи и, конечно же, Пикассо.
Испанец вместе с Матиссом, Шагалом и Леже занимает почетный Белый зал. Здесь все нам хорошо знакомо: и портрет сиделки-любовницы Матисса Лидии Делекторской, и зарисовки Шагала из Вильно. Правда, даже тут натыкаешься на занимательные курьезы. Например, сделанная Матиссом акварельная копия первого варианта панно «Танец» (ныне в Музее современного искусства Нью-Йорка), рисунок разложенного на полу холста, посланный в качестве рекламной брошюры Щукину. Коллекционер пришел в восторг и купил второй вариант, который висит в Эрмитаже. Или зарисовки, сделанные Фернаном Леже в разрушенном Вердене, где художник санитаром встретил Первую мировую. Убежденный кубист своими глазами видит, как принцип одновременного разложения пространства на видимые и невидимые планы работает в реальности. От вывесок остаются фрагменты, дома уже не скрыты фасадами, и где авангард, а где бомбежка, не понять. Жизнь с хирургической точностью следовала искусству.
Пушкинский примирил бывших соперников за внимание публики и повесил Салон официальный — Кабанеля и Бастьен-Лепажа — на одной стене с Салоном независимых. Напротив идеологических врагов расположилась краткая история французской карикатуры, начиная с виртуоза под псевдонимом Каран д`Аш. В россыпи символистов, как обычно, радуют текучие штудии Родена и останавливают взгляд полупорнографические рисунки Андре Рувейра. Серия «Гинекей» была выпущена отдельным изданием, один из рисунков ушел в орган русских символистов, журнал «Весы». Рувейр рисовал темную сторону женской натуры: вместо лиц — маски греческой трагедии, тела полны и грандиозны, в общем полная противоположность воспетому классиками символизма идеалу чудотворной и полупрозрачной девственницы.
Еще интереснее становится в зале художников второго ряда. Над работами тех, кого не записали в классики, доминирует рисунок любителя техники Рауля Дюфи, изображающий железную дорогу в Антибах. Вещь далека от завершенности, но смотрится здорово. Из трубы паровоза выскальзывает облако столь чистого цвета, что полоска моря на заднем плане смотрится грязной лужицей. Друг Ле Корбюзье Амеде Озанфан представлен натюрмортом во славу пустоты и исчезающей линии. Пикассо вновь появляется в этом зале, уже в качестве объекта блестящей карикатуры поэта Жана Кокто. Графике русского конструктивизма посылает привет скульптор Фред Дельтор в серии принтов «Ярмарочный тир», посвященной врагам рабочего народа. А спящая кошка, написанная тушью парижским японцем Сеем Коянаги, есть живой свидетель моды на экзотику эпохи ар-деко. В общем, Франция на этой хаотичной выставке растворяется в миллионах языков и стилей и кажется гостеприимной страной, готовой каждому желающему дать кусок хлеба за картинку.