Идеальный гений

комментирует Кира Долинина

Биография Поля Гогена на первый взгляд представляется канонической: родился в семье радикального журналиста, из-за политических неурядиц решившего уехать с семьей на родину жены — в Перу, но во время путешествия умершего на борту парохода. Его же сына ожидало разноцветное и спокойное детство в поместье перуанского дяди, возвращение во Францию, смерть матери, наем матросом на торговое судно, служба по протекции опекуна в богатейшей биржевой конторе Парижа, женитьба в 25 лет, пятеро детей, отличный дом в богатом предместье, солидный ежегодный доход: и вдруг уход от всего и вся ради карьеры художника, обреченного быть нищим до конца своих дней. Картины, неофициальные выставки, бесконечные исчезновения со столичной сцены — то в Бретань и Прованс, а то и на Мартинику, Таити и какие-то немыслимые Маркизские острова. Нищета, тропические болезни, сифилис, алкоголь, депрессии, смерть в 54 года и сумасшедшая посмертная слава.

Все примерно так и было. Но история идеального гения эпохи модернизма — благополучного буржуа, отказавшегося от всех благ и даже от самой цивилизации ради прихоти (или призвания) быть Художником,— при ближайшем рассмотрении требует многих и многих оговорок. Гоген далеко не единственное имя в истории модернистского искусства, на котором романтический миф о художнике-бессребренике, ведомом исключительно сердцем, а не разумом, терпит крах. Но он один из первых осознавших ценность этой мифологии.

В воспоминаниях людей, знавших Гогена при жизни, он предстает кем угодно, только не человеком не от мира сего. "Я инстинктивно чувствую, что Гоген — человек расчета",— писал брату Ван Гог. "Если бы ты знал, как низко вел себя Гоген, чтобы его произвели (именно произвели!) в гении, и как ловко он добивался этого",— сетовал в письме к сыну тишайший Писсарро. Пиратом называл его мизантроп Дега. И он же иронично приписал алкавшего признания собрата к парижской ярмарке тщеславия: "Бедный Гоген! Там, на своем острове, он все время должен думать об улице Лафитт". Да уж, отшельнику и беглецу от цивилизации думы о главном центре парижского художественного рынка — улице Лафитт — явно были не к лицу.

Но именно этот образ был востребован публикой и, как оказалось, потомками. Именно отшельника и беглеца готовы были пожалеть и попытаться понять только-только принявшие куда более традиционных импрессионистов завсегдатаи вернисажей и редкие покупатели. Гоген-художник не убил в себе удачливого маклера. Только теперь он жаждал не столько денег (все они остались в биржевом прошлом), сколько славы. Он так был уверен в себе и ценил свои работы, что самовольно производил себя в главы школ и направлений, выторговывал лучшие места и наибольшую представительность на коллективных выставках, ставил себя в позицию учителя по отношению к равным, очаровывал влиятельных критиков и слишком быстро забывал прежних друзей.

Какое все это имеет отношение к его искусству? С одной стороны, никакого. Гоген, безусловно, великий художник. Но виртуозность исполнения проекта по созданию мифа о себе дает нам некоторые ключи к пониманию того, как сочинены его произведения. Искусство Гогена, как, впрочем, и большинства так называемых символистов, не есть искусство сердца. В его основе — сложносочиненные тексты и идеи. Гогену была чужда восторженность и патетика символистов-поэтов, но недаром же он так чтил невинную, но кривоватую кисть Пюви де Шаванна, через которого он соединял себя не с кем иным, как с гением классицизма Пуссеном. Смешивая христианскую и языческие цивилизации, вываливая на истонченных импрессионистическими нежностями парижан буйство таитянских красок и страстей, он, однако, говорил на совершенно понятном им языке — языке классического французского искусства. Равнять себя с гениями прошлого — это тоже своего рода акт тщеславия. Выставка в Tate Modern расскажет и об этом: одним из главных привезенных на нее шедевров станет "Автопортрет в виде Христа в Гефсиманском саду" из Музея Нортон во Флориде. Вещь роскошная, но невозможная для понимания современниками. Хотя, если вдуматься, такие игры с автопортретами уже позволяли себе некоторые, Рембрандт там или Леонардо. Неплохую компанию выбрал себе таитянский беглец.

Лондон, Tate Modern / по 16 января