Вчера между 12 и 17 часами в своей квартире на Тверской умер Олег Ефремов. Хоронить Ефремова будут, вероятно, 31 мая. Дело в том, что большая часть артистов МХАТа, товарищей и учеников Олега Ефремова, находятся сейчас на гастролях. Их будут ждать. Сегодня прощальные слова об отце говорит Ъ сын великого артиста и режиссера МИХАИЛ ЕФРЕМОВ.
Вчера в 13.40 в моем доме остановились часы. Правда. Никто не знает, когда именно умер отец. Около полудня от него ушла сиделка и до пяти вечера дома никого не было. В пять он был уже мертвый.
Бессмысленно говорить, какой он артист. Бессмысленно потому, что никто, кажется, после него не мог найти такой новой правды на сцене, какую он нашел в "Современнике". Я помню, как он рассказывал про Чехова, про Немировича. Как много он читал про них, как их любил. Но для меня важнее вспоминать, как отец похвалил меня, когда я вышел на сцену с температурой 38°.
— Молодец,— сказал. И все.
Отцовские жесты, отцовские интонации настолько заразительны, что многие артисты переняли их. Теперь, приходя в театр, просто приходя в театр, я буду видеть знакомый жест в незнакомом исполнении. Это как если случайно натыкаешься в ящике на старую фотографию, где улыбается родной человек, которого уже нет. Очень горько.
Один раз в детстве я уже переживал смерть отца. Несколько секунд. Я тогда учился в школе. Вдруг посреди урока в класс вошла директриса:
— Миша Ефремов, с вещами на выход.
Оказалось, что у отца в спектакле "Утиная Охота" заболел мальчик, который должен выносить венок Зилову. И вот вместо заболевшего мальчика венок должен был вынести я. Я вышел на сцену с венком. На сцене лежал отец. И тут мне показалось, что он умер. Я хотел крикнуть, чтобы скорей дали занавес, потому что отец умер. Но тут отец пошевелился, и мы доиграли сцену. Сегодня...
Сегодня мне в голову лезут разные детские воспоминания. Про то, как я куда-то с отцом еду. Однажды ночью, например, отец приехал за мной в детский сад. Часа в четыре ночи. И мы поехали на машине на юг. Я спал на заднем сиденье.
А когда отец снимался в "Трех тополях на Плющихе", мне было лет пять, и однажды он взял меня с собой к своим знакомым в таксопарк. Таксопарк был под мостом. Отцу там чинили машину. А мне дали порулить и помыть машину из шланга. Отец купил мне каких-то плюшек, и я ими обедал.
Он был суровым человеком нежности необыкновенной. Никогда не показывал своих чувств, а только играл желваками и курил. На репетициях выкуривал всегда пачки три. Подолгу не стряхивал пепел, и когда шел от десятого ряда к сцене, держал сигарету вертикально, чтобы не уронить пепел. Старался донести.
Когда ему надо было поговорить со мной, он меня "вызывал". Так и говорил: "Я вызову Мишу и поговорю с ним." А я был, скажем, школьником в третьем классе.
Зато в последние годы отец никогда не просил меня приходить. Он не мог позвонить мне и сказать, что ему одиноко, "зайди, Миша". А когда я заходил, он очень радовался, смеялся и шутил. Но я заходил редко.
30 апреля, на Пасху, мы собрались у него все, двое детей, пятеро внуков. Посидели, попили чайку, поболтали, посмеялись. Больше всего я хотел бы сейчас прожить этот день еще раз. Моя сестра Настя фотографировала тогда. Она говорит, что пленка случайно засветилась.
Я думаю, его очень угнетало, что трудно дышать. Что надо ходить с дыхательным аппаратом. Его раздражала собственная физическая немощь. Он продолжал воспринимать самого себя сорокалетним и, кажется, искренне не понимал, почему же тогда он не может, как в сорок, работать, куда-то все время ехать...
Первый раз я видел отца плачущим, когда умер Эфрос. Потом он всегда плакал, когда умирал кто-то из друзей. Плакал и говорил:
— Что ж такое? Чего ж они все уходят? Куда?