В Барселоне, в новом культурном центре La Caixa, открыта выставка "Европа после потопа". Эта грандиозная затея, осуществившаяся благодаря усилиям многих международных организаций, посвящена пятидесятилетию окончания Второй мировой войны. Экспозиция включает 527 работ, призванных отобразить жизнь европейского искусства с 1945-го по 1965 год. Экспозиционные залы выставки с эстетической точки зрения — само совершенство. Мероприятие безупречно и с точки зрения геополитической: Европа осознала свою монолитную "европейскость" и продемонстрировала ее миру. Но эта во всех отношениях блистательная экспозиция чем-то напоминает Ноев ковчег, куда собраны только "чистые", что воспринимается, быть может, необоснованно, предвозвестием нового потопа.
Когда кончился потоп, воды схлынули с земли и Ной со своими домочадцами вышел на сушу, он увидел радугу. Затем построил жертвенник и воскурил Богу фимиамы. Беззаботному и безоблачному состоянию семьи Ноя соответствует экспозиция выставки в Барселоне. Конечно, на старинных изображениях земли после потопа всегда изображались горы трупов людей и животных — и здесь "Резня в Корее" Пикассо, Бэкон и Джакометти напоминают о прошедшем ужасе. Надо сказать, что сегодня они — наиболее популярные художники среди продвинутых западных тинейджеров, так как соответствуют их желанию внутренней экспрессии, необходимой после скучного выбора пепси. Бэкон и Джакометти в радостной свободе пятидесятых выглядят так, как будто они гранды, приглашенные алхимиками в свое логово.
Задача, поставленная перед собой устроителями выставки, грандиозна. В послевоенном двадцатилетии они не только выявляют ту великую трагедию, благодаря которой Европа осознала свое единство, не только показывают осознание этого единства, столь очевидное до 1965 года, отмеченного началом интервенции американского искусства, но и прозревают тенденции этого единства, проявившиеся сегодня, и предсказывают пути их развития в будущем, когда Европа превратится в Единый дом и Рай земной.
Рай, созданный в Культурном центре La Caixa, сулит безоблачные перспективы дальнейшего цветения Европы, где Великобритания не горда, Германия не страшна, Греция самостоятельна, Италия всегда богата, а Голландия всегда уважаема. И в то же время все едины в своем разнообразии.
Устроители выставки остановились перед 1965 годом, перед "The Yankees are coming". Американцы полностью изгнаны из этой Европы. Ни Поллака, ни Кунинга, ни Ольденбурга, ни Лихтенштейна, ни Ротко — никого. Европа хочет осознать свою европейскость.
Неоновая инсталляция Лючио Фонтана, одного из самых изысканных итальянских художников середины века, привешенная к потолку одного из залов, напоминает в одно и то же время "Мене, такел, упарсин", явившиеся нечестивому Валтасару возвестить падение Вавилона, и вывеску какого-нибудь отеля "Парадиз". Зритель постоянно балансирует между эсхатологическим пророчеством и приглашением в земной эдем. Эсхатология осталась от старого авангарда, ставшего классикой, рекламный элемент привнесен новым поколением, возглавляемым обаятельным Ивом Кляйном.
Интерьер выставки решен в четких, строгих пропорциях утилитарной красоты дорогого врачебного кабинета, столь милого сердцу дизайнеров 60-70-х годов. На ровно и неброско окрашенных плоскостях стоят, висят, лежат и нависают шедевры классиков ХХ века. Начинается выставка, правда, со своеобразного Memento Mori, с "Резни в Корее" Пабло Пикассо, концентрирующей память о прошедших ужасах. Но в этом же зале работы пожилых классиков авангарда, относящихся к концу 40-х — началу 50-х: Матисса, Леже, Миро, Эрбена, у которых очевидна французская joie de vivre. Радость и жизнь — это их реакция на прошедшие ужасы. Пройдя через нее, как через чистилище, мы попадаем в некую лабораторию.
Там собрана лирическая французская абстракция, итальянское и испанское так называемое информативное искусство, Сулаж, Аппель, Тапьес, Ведова, "Кобра", британский абстрактный экспрессионизм. Может показаться, что вы очутились в логове алхимика: колбы, непонятные предметы, различные иероглифы и кабалистические знаки. Все это означает воцарившуюся в 50-е свободу, доходящую до неразберихи. В этой алхимической лаборатории выковывается десятилетие маоизма, пепси-колы, марихуаны и свободного секса. Пятидесятые годы предстают своего рода клиникой, где была создана сыворотка новой болезни.
Последний раздел, посвященный живописи, озаглавлен "Новые тенденции". Здесь царствует гедонизм Ива Кляйна и чудное кинетическое искусство, возглавляемое Калдером и похожее на детские площадки для маленьких миллионеров. О процветании общества говорит появление английского поп-арта с гениальным Ричаром Гамильтоном во главе и изысканный французский Nouveau Realisme (Жан Арман, Сезар, Жан Тингели). Это уже предвосхищает сладчайшую эпоху "Битлз" и Энди Уорхола, но выставка кончается на 1965 году, перед "The Yankees are coming". В этом разделе наконец появляется и Германия — в фигурах проснувшихся Нибелунгов — Йозефа Бойса и Георга Базелица.
В отделе дизайна и архитектуры все говорит о том, что жизнь начнется завтра. Эта скомпрометированная авангардом идея светлого будущего извинительна здесь отсутствием какого бы то ни было социального подтекста. Под "завтра" имеется в виду не некое будущее, неопределенное и бесформенное, а конкретный завтрашний день, что роднит дизайн того времени с fashion. Этот раздел выставки менее эстетичен, более уютен, более прагматичен и более буржуазен, чем разделы живописи и скульптуры — можно усесться в "яйцеобразное кресло" Арне Якобсена или в "муравьиное кресло" того же Якобсена и наблюдать закаты и рассветы милой Европы.
Но скорее все же закаты. На выставке в Барселоне повисает новый железный занавес. Здесь нет ни одного художника из Болгарии, Румынии, Польши, СССР, Чехословакии, и ничто не говорит о том, что в это время в Европе было какое-то другое искусство. Пусть провинциальное, пусть недостойное, пусть антиэстетичное и антигуманное, но тем не менее оно существовало и даже оказывало прямо и косвенно влияние на это счастливое заключение Нового Завета после потопа. Но нигде не указывается, что выставка в Барселоне представляет одно искусство Западной Европы, словно восточные соседи не такие же дети красавицы, некогда похищенной Юпитером-быком, а бастарды.
Может быть, так оно и есть. Но скорее это говорит о неуверенности самих цивилизованных европейцев, столь удобно расположившихся в креслах Альвара Аалто и Арне Якобсена. В восклицании "The Yankees are coming" есть уже пережитая боль, а в вежливом умолчании о Восточной Европе, которую никак не хотят впустить в заветный Ноев Ковчег, слышится грядущий отчаянный вопль.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ