В конце октября священник из Минусинска Сергей Круглов читал стихи в Москве и Петербурге — и те, кто был на этих чтениях, говорили, что давно такого не было и это главное событие за много лет. Что же производит такое впечатление на слушателей и читателей? Главная причина — сила огненного красноречия, очевидная в его стихах последних лет.
Круглов начал писать стихи больше 20 лет назад, но в 1996 году, обратившись в православие, он писать перестал — и сборник его ранних стихов, вышедший в 2003 году, "Снятие Змия со креста", был составлен и издан без его участия. Это были, безусловно, талантливые, умные, "культурные" — и очень тягостные стихи. Бесконечное, слоистое нарастание сравнений и картин, какая-то латиноамериканская сумрачно-гниющая, все уравнивающая пышность, в которой можно было только одуреть и заблудиться. Но в 2003 году, уже став священником, Круглов снова начал писать стихи — и они оказались не развитием, а настоящим преображением его прежней поэтики. Образы отделились от первообразов, утратили душную самодостаточность и под светом первообразов стали почти прозрачными. "В чреве погоды сиреневые износились шестерни:/Май, время гряд, пара --/Но в юный, робкий еще жар,/Чаяньям вопреки, ветер врывается ледяной!/Лиловый ветра рубец/Вспухает мутным предснежьем туч./Во Всенощной сезона — сбой,/Напряженное молчание там, в алтаре,/И прихожане весны, затаив дыхание,/Смотрят в глухокоричневый иконостас:/Вдруг сейчас к ним, духовным чадам батюшки А.,/Выйдет на исповедь нетерпимый, стремительный батюшка Б.?"
Это стихи насквозь религиозные, но в них нет ничего глубокомысленно-темного, тем более медиумического. Здесь говорит традиция не мистической темноты, а то "кипящее остроумие антитетических сопоставлений и антиномических утверждений" церковного красноречия, о котором когда-то писал Флоренский. Когда Круглов пишет "Какой хвалебный воспоем мы акафист/Вам, исповедники Болливуда!", то он прямо продолжает эту традицию "кипящего остроумия", когда-то соединявшего небеса и бедные вифлеемские ясли, потому что для нас сегодня ничтожное и презренное — это не столько имущественное убожество, сколько культурное, и акафист Болливуду для нас настоящий огненный парадокс. А еще сильнее эта парадоксальность действует, когда прямо введена в описание: "Он — обычный, честный/Советский человек:/Аккуратная, в стрелочку,/Офицерская рубаха/Застиранного цвета./Один глаз — стеклянный, в другом --/Царственное священство".
Индийское кино и аниме, русский рок и "Живой журнал", все бетонное и картонное, целлуоидное и компьютерное, все, что нам кажется недостойным и неподлинным, включая и нас самих, в стихах Круглова вдруг получает смысл в ослепительным свете аллегории: "Мы тиражированы сотнями тысяч./Мы — в глянце и позолоте./Мы — софринские плоские люди". Получает — а не раскрывает: тут речь не о том, чтобы понять другое или другого в его собственном смысле, а о том, чтобы для этого другого найти место под светом смысла высшего — а это две совершенно разные вещи. Становясь материалом для притчи, человек не раскрывает своего внутреннего смысла, а озаряется им извне, как страдающие или злые дети в стихотворении "Пророки": "Отчего, думаешь, этот/Так зол, ненавидит и мать, и бабку, и педагога,/Отчего в тетрадях острое и кровь чертит,/На кого в кармане/Китайский нож выкидной носит?/Взгляни: разве не блистает/В этом профиле огненная ярость, ревность/Илии, коего ноздри/Переполнил смрад ваалов?" В страшном библейском свете мы не начинаем лучше понимать этого ребенка, но начинаем лучше его видеть. (Но там, где чужой внутренний смысл нельзя вынести за скобки, — там сила кругловских аллегорий словно ломает персонажей — террористов, атеистов, философов, — и тогда мы начинаем слышать треск и скрежет умозрительных конструкций.)
К стихам Круглова применимо то, что он сам говорит о поэзии вообще: поэзия — "как огонь небесный для фигурки из папье-маше". В огне эти фигурки — и автора, и героев, и читателя — не раскрывают своего внутреннего мира, но или сгорают, или становятся видны хорошо как никогда.
М.: Новое литературное обозрение, 2008