еда с Сергеем Пархоменко
Центральным экспонатом местного исторического музея оказалось масштабное полотно, изображающее генерала Максимо Гомеса — героя десятилетней войны с Испанией за кубинскую независимость. Генерал был написан, разумеется, в виде двухметрового гренадера, упирающего огромную шпору на высоком ботфорте в бок циклопического битюга. На голове его была широкополая шляпа, за плечами развевался плащ, делающий героя совершенно неотличимым от Зорро в исполнении Дугласа Фэрбенкса. Вот только несколько неожиданно смотрелись висячие усы с узенькой бороденкой, напоминающие какого-то провинциального интеллигента вроде садовода Мичурина.
Неожиданности, впрочем, на том не заканчивались. Неподалеку от героического полотна обнаружилась стеклянная витрина, в которой был выставлен тот самый плащ. Судя по нему, генерал Максимо Гомес на самом деле был сухоньким узкоплечим мужчинкой ростом чуть ниже метра шестидесяти. Под плащом в той же витрине виднелись трогательно потертые замшевые полусапожки генерала, на вид они размера тридцать шестого, не более.
Однако экспонат из соседней витрины окончательно развеивал всякое недоумение посетителя. Здесь был выставлен именной револьвер героя, и, скажу я вам, доктор Фрейд бы такому револьверу сильно порадовался, ибо клиническая картина открывалась при его осмотре на всю свою глубину. Револьвер был чудовищного размера с шестигранным стволом длиной в полметра и представлял собой идеальную модель гипертрофированного мужского самолюбия в натуральную генеральскую величину.
Я вышел из полутемного вестибюля музея в полуденное городское пекло и пошел к центру города, в сторону площади Сан-Хуан-де-Диос. К тому моменту я уже знал, что здесь, посреди тропического острова, вдалеке от моря, куда никогда не долетает влажный бриз, нужно ходить медленно, стараясь не вдыхать раскаленный воздух слишком глубоко. А маршрут надо выбирать так, чтобы ни на секунду не покидать теневую сторону улицы.
Это был Камагуэй, город в геометрическом центре Кубы, пустой и оцепенелый среди адской залитой солнцем жары. Когда-то он родился приморским рыбацким городком, одним из первых основанным на острове европейскими поселенцами, но четыреста пятьдесят лет назад, когда мириться с бесконечными пиратскими набегами и грабежами стало невозможно, жители перенесли его вглубь суши. Три века спустя Камагуэй оказался столицей богатой скотоводческой провинции, а скучающие владельцы окрестных имений понастроили тут немыслимое количество театров, кабаре и казино, чтоб не надо было лишний раз тащиться со своими деньгами в Гавану или Сантьяго.
Все это колониальное великолепие, весь этот тропический Лас-Вегас 150-летней давности стоял теперь практически в руинах. Стены домов были так густо оплетены разнообразными плющами, циссусами и прочими лианами, что казалось, мощные их канаты проросли в каменную кладку, а местами сама толща этих стен состояла уже из одного только переплетения воздушных корней, плетей, ветвей и пыльных листьев. Растрескавшаяся краска крупной чешуей отставала от изъеденных жучком дверей и щелястых ставен. Мостовой во многих местах попросту не осталось. Тут и там виднелись подозрительные кучи щебенки, вполне способные оказаться остатками рухнувших фасадов. Даже кое-какие из прежде роскошных театральных залов превратились теперь в подобие курортных кинотеатров под открытым небом: крыши их давно провалились внутрь, а плюшевая обивка кресел и лож истлела под солнцем и дождями, обнажив дощатую основу.
Тем не менее эти руины были непередаваемо красивы, романтичны и увлекательны. Мне казалось, что я каким-то чудом протиснулся под обложку романа Маркеса и что сейчас, когда я наконец доберусь до центральной площади этого Макондо, мне предстоит нос к носу столкнуться с одним из бесчисленных Аурелиано или, может быть, разглядеть за приоткрывшейся ставней Ремедиос Прекрасную.
Просторная площадь оказалась, однако, совершенно безлюдна. Какое-то человеческое движение наблюдалось только на самом краю, под стенами старинного Госпиталя Сан-Хуан-де-Диос. Там, куда падала тень колокольни, стояла выкрашенная белой краской фанерная тележка на велосипедных колесах под выцветшим полотняным тентом. Над нею что-то такое колдовала пышная тетка в полосатом, словно старый матрас (скорее всего ровно из старого матраса и выкроенном) балахоне. Я подошел. Она продавала самодельные креольские сладости.
— Doucelette, — ласково сказала тетка, пододвигая мне аккуратный бумажный фунтик с блестящими светло-коричневыми кубиками, похожими на неровно наломанные твердые ириски. И сочно причмокнула пару раз губами, демонстрируя, как с этими штуками следует поступать.
Ах, ну да. Это же что-то из французского, должно быть: Гаити-то рядом, да и Мартиника с Гваделупой недалеко. Doucelette — это значит "сластена", "сладкоежка"...
Я заплатил. Doucelette оказался отчаянно сладким, в то же время отчетливо отдающим горькой нотой лаймовой цедры. Разгрызть его было невозможно, и он долго-долго таял на языке.
Девятнадцать лет спустя ясно помню я ту нежную горечь. И город помню со всеми его рухнувшими театрами и надеждами. И измученную, оголодавшую под Фиделем страну, где эти ириски оказались чуть ли не единственным товаром, который я видел в свободной уличной продаже.
С тех пор, говорят, кое-что изменилось. И туристы стали на Кубу ездить, и торговля чуть оживилась, и валюта стала ходить в открытую. И Камагуэй, если судить по интернетовским картинкам, чуть подкрасили, подлатали.
Но старый револьвер генерала Максимо Гомеса по-прежнему служит самым понятным и точным символом несчастий этой страны, оказавшейся жертвой честолюбия и жестокости овладевших ею маленьких, если присмотреться, закомплексованных мужчинок.
Я подожду. Я теперь даже и ириски те волшебные сам умею варить: попался рецепт в одной роскошной книжке с креольской кухней. Там и делов-то...
Надо в большую толстодонную сковороду с высокими бортами высыпать разом килограмм сахарного песку и, помешивая время от времени, дать ему расплавиться на довольно сильном огне. Едва он станет темнеть, вылить туда же банку сгущенного молока и полбанки (примерно стакан) молока кокосового. Смесь бурно вскипит, подняв шапку пены, потом опадет, и тут надо убавить огонь, чтобы варево только слегка побулькивало. Тут же, не мешкая, всыпать в эту адскую смесь мелко накрошенную цедру с одного лайма или кислого зеленого апельсина. Если есть стручок хорошей ванили — пригодится и он: разрезать вдоль, выскоблить кончиком ножа черные зернышки изнутри и тоже вмешать их в сироп. Если нет ванили, можно добавить пол чайной ложки свежемолотой корицы.
То, что получится в сковороде, уваривать на небольшом огне минут сорок, пока сироп не станет совсем густым, и вместо пены на поверхности его не будут появляться лишь редкие тяжелые пузыри. Когда сироп уже будет с трудом стекать с деревянной лопаточки, которой его почти непрерывно мешают, а капля его, выложенная на блюдце, будет мгновенно застывать в прочную тянучку цвета молочного шоколада, тогда и можно выключать.
Теперь застелить дно большого противня вощеной бумагой для выпечки, смазать ее слегка любым растительным маслом без запаха и вылить сироп ровным слоем в полсантиметра или чуть больше. Дать остыть, а когда почти совсем затвердеет, нарезать ножом на квадратики или ромбики и поставить на ночь в холодильник. Наутро наломать твердый блестящий пласт по вчерашним бороздкам на отдельные крупные ириски. Вот и все.
Пока морок, погрузивший далекий остров в оцепенение и нищету, наконец не отступит совсем, навсегда; пока люди, сублимирующие свои жалкие комплексы в огромных уродливых револьверах, которые они таскают — кто-то в кармане, а кто-то прямо в душе, — не оставят Кубу в покое, я туда не поеду. А чудесные креольские ириски Doucelette помогут мне удержать перед глазами видение странного полуразрушенного города, дремлющего далеко-далеко, на дальнем от меня краю Земли.
Креольские сладости Doucelette — на целую компанию детей и взрослых
Сахар 1 кг
Сгущенное молоко 400 г
Кокосовое молоко 1 стакан
Лайм или зеленый апельсин 1 шт.
Стручок ванили или молотая корица
Подсолнечное масло 1 ложка