ОТЦЫ

Для Маши и Вани настали трудные дни. Так бывает в жизни любого человека, и тем более в жизни людей, живущих вместе или по крайней мере ведущих совместное хозяйство. А ведь хозяйство у них и в самом деле совместное. Они живут в одном доме, едят из одних тарелок, ходят, как на одну работу, в один детский сад, они плавают в одном бассейне, рисуют одними и теми же карандашами... Они не расстаются друг с другом, несмотря на катастрофическую разницу в возрасте — год и восемь месяцев. Этот срок сейчас идет в их жизни, по моим подсчетам, лет за десять.

И болеют они одними и теми же болезнями. Вот их уже не первый день тошнит. Это что-то сначала Ваня подцепил в детском саду — по признанию воспитательницы, которая сказала, что такое же было с детьми и в прошлом году и продолжалось у них неделю, а потом прошло как не было.

И вот они ничего на всякий случай не едят, а только уже четвертый день выздоравливают. Процесс выздоровления идет медленно и, главное, мучительно — по той причине, что именно в такие дни становится особенно очевидно, что их везде, на каждом шагу окружает еда. Даже я, который, приезжая из командировки, никогда не дарит Ване ничего съестного, на этот раз привез Ване из Саудовской Аравии пакет фиников.

Пока его мама успела дойти до стола, за который он уселся, два финика он уже съел. То есть даже не совсем съел: он успел набить ими рот и начал глотать, умоляюще показывая мне на дверь вытаращенными от недетских страданий глазами: "Сделай же что-нибудь!" Он, конечно, не мог проглотить оба этих здоровых финика зараз, но, с другой стороны, они уже были у него во рту, и он понимал, что не будут же их выковыривать оттуда. Хотя и не был уверен в этом, наверное, на сто процентов.

Когда его мама поглядела на него, она тоже как будто что-то проглотила (язык, надо полагать). Я думаю, она в это мгновение молилась только, чтобы он не подавился финиками, и только поэтому промолчала.

Но она поговорила с ним, когда он триумфально закончил с финиками.

— Как ты мог, Ваня? — спросила его Алена.

— Что мог? — переспросил мальчик, еще даже слегка жмурясь от наслаждения.

Это было двойное наслаждение: саудовские финики были и в самом деле неправдоподобно вкусными, к тому же он все-таки сделал это.

— Тебя опять будет тошнить,— предупредила его Алена.

— Мама,— с тоской проговорил он, помолчав,— ты что, хочешь, чтобы я умер от голода?

Ну, тут все стало хорошо: Алена прослезилась, Ваня засмеялся.

— Папа,— сказала мне Маша на ухо,— ты знаешь, что я вчера в детском саду съела?

— Не пугай меня,— испугался я.

Я ведь понимал, что она может съесть вообще что угодно. Может проглотить какой-нибудь камень, закусить корой молодой сосны, которые растут во дворе нашего дома, и запить снегом.

— Четыре блина! — сказала Маша.— У нас Масленица началась.

— Но у тебя ведь даже зубов нет,— с тревогой сказал я.

Это была еще одна проблема, из-за которой в жизни детей наступили трудные дни. У Маши не хватает уже нескольких зубов на самом видном месте. Одна девочка даже пыталась использовать это в своих интересах. Пылая безответной страстью к Диме, который не замечает, по уверениям Маши, никого, кроме нее, эта девочка по имени Вера на днях подбежала к Маше сзади (Маша в этот момент как раз разговаривала с Димой), схватила ее, попыталась поднять и поднести поближе к Диме, чтобы ему было получше видно Машин рот, и закричала:

— Ты что, и такую ее любишь?!

Дима сказал следующее (по рассказу Маши, а она не врет):

— Да, люблю.

Хотя я понимаю, как ему трудно было произнести это. Не потому, что публичные признания в любви даются юношам нелегко, нет. Просто он в этот момент и правда же рассмотрел Машин рот, так как она, конечно, закричала от негодования.

— А знаешь, что он сказал?! — спросила Маша, плохо скрывая торжество.

— Ну что?

— Он написал: "Маша, если ты меня не любишь, я повешусь". Как ты думаешь, кому он это написал: мне или Вере?

— Я так думаю, что тебе,— с большой долей вероятности предположил я.

— Правильно! — просияла Маша.— Папа, почему ты всегда угадываешь?

Я не смог ответить ей на этот вопрос. Ну просто не смог себя заставить сказать правду.

Накануне Маше в детском саду вырвали еще один зуб. Я увидел результат, вернувшись из командировки. У нее во рту вместо зуба торчал кусок зуба. Я ужаснулся.

— Да это,— успокаивающе сказала Маша,— мне в детском саду вырвали, все уже хорошо.

— Как же хорошо,— сказал я,— когда у тебя там что-то осталось. Тебе его не удалили, а сломали.

— Но у меня не болит,— так же тихо сказала она, все-таки стараясь меня успокоить.— Уже прошло. А знаешь, как кровь хлестала, когда они его дергали?!

Ну, тут я сам сознание чуть не потерял.

— Как это было? — спросил я.

Я решил пройти этот путь до конца, как прошла его Маша. Это было трудное решение, потому что я боюсь зубной боли гораздо больше, чем она, ибо я лучше нее знаю, что это такое.

— Воспитательница взяла вату и приготовилась вытащить,— рассказала она.

— Руками?

— Да. Я заорала. А она сказала: "Я же тебе пока еще ничего не сделала".

— А ты что сказала?

— Я? Я сказала, что просто уже стала волноваться.

— А потом?

— Она опять взяла вату, намочила ее спиртом и дернула. Кровь пошла во все зубы! — с восторгом рассказала Маша.

— Ты мучилась? Сколько это продолжалось?

— Она бы вообще не прошла, если бы мои зубы не держали в спирте.

То есть она еще и спирта наглоталась.

Я вот поэтому и говорю, что для детей наступили трудные дни.

— Маша, не надо было тебе все-таки эти блины есть,— сказал я.— Надо было держаться.

— Надо было держаться,— уверенно согласилась она.

Я достал из сумки и подарил ей куклу Барби в хиджабе. Маша увидела куклу в черном, и ей стало страшно. Маша буквально стащила, сдернула с куклы хиджаб. Под хиджабом оказалось ярко-голубое вечернее платье.

— Я так и думала,— кивнула девочка с таким видом, как будто она сама каждое утро начинает с облачения в хиджаб и как никто знает, что обычно скрывается у хорошенькой девушки под черным с головы до пят одеянием.

Ко мне подошел Ваня. Я мог бы написать "несмело приблизился". Так было бы в каком-то смысле логичней. Но он подошел. Походка его была, наоборот, твердой.

— Папа,— сказал он,— почему ты мне привез финики, которые я сегодня съем, а Маше — подарок навсегда?

Слава богу, мне было что ответить на этот вопрос. Вернее чем. Я достал из сумки пакетик с восточными сладостями, похожими на козинаки, только гораздо тоньше, и отдал его Маше. Ване я подарил довольно объемистую расписную деревянную коробочку. Он обрадовался. Дело в том, что он всегда что-то прячет от окружающих. У него такая страсть. Найти потом все это не может ни он, ни окружающие. А так, подумал я, всем будет удобно: и у него всегда все то, что он стащит, будет под рукой, и у меня.

Я просто видел, как он благодарен. Он ничего больше не сказал, но я это видел. Он ведь сказал насчет подарка навсегда не в расчете на то, что у меня есть кое-что еще (этого он, зная меня, боюсь, даже предположить не мог), а просто это был крик души.

Мы вышли на улицу. Было к тому же очень холодно. Маше и Ване не везло все больше. Они в этот день еще и гулять не пойдут.

— Холодно,— сказал я,— зато смотрите, какие красивые деревья вокруг.

Да, тут в это утро было на что посмотреть. Стволы и ветки деревьев были густо, как мукой, обсыпаны искрящимся до рези в глазах снегом. Их как будто готовились запечь в тесте.

— Да,— согласилась Маша.— Как же я хочу быть деревом!

— Зачем тебе? — спросил я.

— Очень уж красиво,— вздохнула она.