Что мы имеем в виду, когда говорим «sexy»

Телесность и сексуальность в пространстве моды
Мода всегда так или иначе была связана с тем, что принято называть словом «sexy». Одно из важнейших завоеваний фэшн-революции, прошедшей в последние годы,— обретение новой сексуальной свободы. Свободы выражать свою сексуальность как хочется или не выражать ее вовсе. И уж точно свободы от необходимости выражать ее предписанным образом.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«То, что ты вынуждена быть куклой, всегда одинаковой, чтобы быть красивой,— это просто плохо, это недостойно женщин. Вот почему я ненавижу все, что, по мнению людей, делает женщину красивой. Я принципиально против этого, с личной и общечеловеческой точек зрения. Я против еще и потому, что это банально. Я хочу быть умнее, сложнее, изощреннее, интереснее, новее»,— так сказала Миучча Прада в интервью The Independent примерно восемь лет назад. Собственно в этом «быть куклой» и есть суть так называемого sexy, как его принято было понимать в патриархальной, традиционной культуре, важнейшей частью которого оно и является. И Миучча Прада — один из тех модельеров, которые его планомерно разрушали и добились в этом заметных успехов.

За последние семь-восемь лет было написано, в том числе и мной, множество текстов, воспевающих модную революцию и ее плоды и дающих им названия — «гендерная амбивалентность», «новая женственность» и даже «новая мода». Суть всех этих рассуждений сводилась к одному: самое главное, что завоевала для нас эта самая мода, самое важное, что она принесла, и вообще ее определяющее свойство — это инклюзивность. Если прежде мода была для молодых, высоких, стройных и желательно красивых, то теперь она для каждого. Не в том смысле, что дизайнерские вещи стали доступны каждому, но в том, что фэшн-дизайнеры стали делать вещи, в которых любая фигура и любой возраст выглядят модными, и, более того, стали показывать эти вещи на моделях разных фигур и разного возраста. И речь вовсе не о ритуальных заявлениях и ритуально выпускаемых на подиум plus-size-моделях у тех брендов, что проповедуют вполне конвенциональную красоту для вполне стандартного модельного тела. На эту тему очень точно высказался в нашем интервью Хайдер Акерманн, сказавший, что нельзя называть себя феминистами и делать платья с затянутой талией и на тоненьких бретельках, в которых мало какая 50-летняя женщина может чувствовать себя комфортно. Речь о представлении новой телесности в пространстве моды — а значит, и новой красоты, и новой сексуальности.

Вся послевоенная мода, как бы ни менялись декады, утверждала в качестве модного только один силуэт, и, соответственно, сексуальность тоже была одна на всех — и то и другое описывалось традиционной триадой «грудь-талия-бедра». Даже если мода, как в 1960-е, переставала подчеркивать что-то из трех, то отсутствие все равно было подчеркивающим. Настоящее разрушение этого канона началось даже не с того, что пришли японцы со своим плоским кроем, а потом бельгийцы со своей деконструкцией, а с того, что где-то в середине 1980-х, в эпоху power women, аэробики и бравых супермоделей, внутри моды, внутри круга людей, ею занимающихся, возникает и крепнет стремление как-то остранить всю эту жизнерадостную атлетическую красоту, все эти уложенные локоны и высокие бюсты. Они хотели добиться сдвига, странности, разрушить выхолощенность и запустить какие-то другие механизмы. Такое стремление приводит к тому, что все эти люди, от Ёдзи Ямамото и Мартина Марджелы до Жиль Сандер и Миуччи Прады, перестают открывать и обтягивать женское тело, а вместо этого начинают его закрывать и создавать вокруг него защищающий покров. Одежда перестает быть инструментом соблазнения — и прямого и косвенного, стереотипы — женственности, красоты и сексуальности — становятся предметом переворачивания, перемешивания и выворачивания наизнанку. И деконструкции, конечно. Сиротские платья Прады и ее мешковатые костюмы, наглухо закрытые сложносоставленные черные наряды Ямамото, поэтический оверсайз Марджелы, перелицованный и перекроенный, деформированные, с наростами, горбами и шишками, силуэты Рей Кавакубо — у каждого из них были свои способы деконструкции.

Но все они отталкивались от «соблазнительных изгибов» и прочих клише, подчеркивая, гротескно заостряя, странности и несовершенства, показывая, что в разности, в нестандартности, в выламывании из общего ряда и есть красота, что странное, неформатное и лишенное всякого лоска может быть куда сексуальней совершенного, потому что обостряет чувства, заставляет работать интеллект и воображение. Их стараниями красота в том виде, в котором понимала ее вся послевоенная мода, конвенциональная красота, перестала быть модной. Идеальность обветшала — со славой высоких каблуков и накрученных локонов.

Новая мода началась с размывания гендерных ролей и стандартов. С асексуальности Алессандро Микеле и его юношей и девушек в одинаковой одежде, часто именно женской, и неотличимых друг от друга, когда определение «сексуальный» даже не возникало рядом с этим феноменом. С гротескных гиперобъемов и многослойности Демны Гвасалии, у которого мужчины и женщины разного возраста, но одинаково неглянцевой, нарочито обычной и на самом деле исключительно неординарной для моды внешности были одеты в почти одинаковые костюмы, халаты, парки. С развинчивания всех кодов и стилей у Рафа Симонса и последующего свинчивания из разных их частей пленительных в своей непредсказуемости сочетаний. И, конечно, с новой женственности Фиби Файло, с ее триумфом покоя и воли, бесконечно роскошной и свободной красоты, отказывающейся себя экспонировать и как-то объективировать.

Огромные свитера, тяжелые пальто, мужские пиджаки на три размера больше и грубая обувь давно уже стали общим местом, бесконечно воспроизводимым масс-маркетом, а мини и кроп-топы никуда не делись с подиума. Но крошечные юбки и голые торсы у Прады, равно как и спандексные комбинезоны Гвасалии, обтягивающие тело буквально от макушки до пяток, эти прежние клише «сексуальности», совершенно перестали восприниматься как нечто, призванное соблазнять и завлекать. Потому что они настолько радикально реконтекстуализировались, так оторвались от сексуализации и объективации, что их больше невозможно описывать в прежних категориях. Как невозможно описывать в прежних категориях и сексуальность.

Восемь лет назад в связи с появлением новой фэшн-волны я писала, что женщины не хотят быть hot, но хотят быть cool,— сегодня я бы сказала, что само это «hot» перестало выглядеть привычным образом. И если бы я стала объяснять, что же такое это нынешнее «hot», то использовала бы слова «странность», «уязвимость», «насмешливость» и даже, наверное, «тревожность», даже она может входить в понятие «hot» одной из составляющих. Но главное — это отсутствие видимых усилий, старания и стремления соответствовать, которые и есть самая несексуальная вещь на свете.

Елена Стафьева («Коммерсантъ-Weekend», № 33 от 30.09.2022)