Фестиваль «Золотая маска» показал спектакль Андрия Жолдака «Нана», вышедший осенью 2020 года на Новой сцене Александринки. Этой премьере не повезло. Сначала ее откладывали из-за пандемии, теперь в связи с военными действиями режиссер с мировым именем и украинскими корнями снял свое имя с афиши спектакля, выдвинутого на «Маску» в главных номинациях. О том, как сегодня смотрится постановка по роману основоположника натурализма Эмиля Золя,— Алла Шендерова.
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Иван Водопьянов / купить фото
«Нана» — самый простой и ясный спектакль Жолдака. Сюжет почти линеен, постмодернистских загадок меньше, чем всегда. Нет прямого вмешательства инопланетян, перенесения действия в другие миры или тысячелетия. Сократив и осовременив роман 1883 года, но сделав часть персонажей сегодняшними, а других оставив в XIX веке, он нашпиговал спектакль остроумными деталями и персонажами, некоторые из которых сейчас воспринимаются трагически: вроде дремучей бабки (Василиса Алексеева), вышедшей в Булонский лес по грибы,— ближе к финалу она запоет-заголосит что-то вроде украинской песни и сразу смолкнет.
В Александринке работают мастера — например, Семен Сытник, привносящий в спектакль колорит внешней добропорядочности, роскоши, разложения и неизбывного чувства вины — таков его старый граф Мюффа. Но даже филигранное мастерство Сытника затмевает то, что творит на сцене Анна Блинова.
Вместе с ней режиссер создает памятник несчастной, грязной, иррациональной и героически смелой пэтэушнице всех времен и народов. Золя сравнивал Нана с поблескивающей золотом навозной мухой. В спектакле она диковинный цветок, распустившийся на куче гниющего дерьма.
Сцена бывшего ЦИМа превратилась в огромную неуютную комнату с пожухшими обоями. В глубине — эстрада, задернутая красным бархатом, на нее то и дело выскакивает Нана, как и в романе, одержимая идеей «сыграть роль порядочной женщины». У Жолдака она хочет получить ее в спектакле худрука Александринки Валерия Фокина, чей портрет высвечивается в глубине. Сценограф Даниэль Жолдак (сын режиссера) тонко стилизует и соединяет несоединимое: парижские меблирашки и современные фото, обшарпанные стулья и старинные часы. Художник по костюмам Симон Мачабели наряжает Нана в изумительные современные платья, неуловимо напоминающие о бель эпок.
Начало романа, в котором второсортный парижский театр набит знаменитостями, жаждущими увидеть Нана, вымарано. Порочный ребенок, чертовка в белых лосинах и воздушной юбочке выскакивает, едва в ЦИМе рассядется публика, и требует купить ей на аукционе «вот это»: картину с раненым оленем она будет таскать с собой по подворотням и дворцам. У Нана все как в романе: противный голос, непристойные движения и золотистые волосы. У Золя ее секрет — в роскошных формах и жизнелюбии. Героиня Блиновой — комок птичьей плоти, которую корежит любовный зуд, но оторвать глаз от нее нельзя. Она вроде и не танцует — просто вскидывает ноги, как скаковая лошадь: знаменитой сцены на скачках в спектакле нет, здесь все существование Нана — сплошные скачки.
Фантастически движется и служанка Нана Зоя (Елена Калинина). В романе — уродливая спутница героини, в спектакле — ее альтер эго, подглядывающая за утехами госпожи с той болезненной страстью, с которой та предается разврату. Премии тут заслуживают обе актрисы. Этот спектакль вообще много чего заслуживает, становясь гимном таланту: и главной исполнительницы, и Нана — разнузданной и изломанной, но живой в окаменелом фальшивом мире, и Андрия Жолдака.
События последнего месяца превратили неуемного режиссера-фантаста в провидца. Его вечные камлания на тему тонущей Венеции и уходящей на дно великой культуры (об этом был, например, его «Слуга двух господ», поставленный 15 лет назад в харьковском Театре имени Шевченко) оказались горьким пророчеством. То ли прошлое уходит на дно, то ли мы погружаемся. Во всяком случае, мы расстаемся с Жолдаком. Хотелось бы думать, что не навсегда.