В Москве на 97-м году жизни умер великий русский прозаик Юрий Бондарев — основоположник легендарной «лейтенантской прозы», сценарист столь же легендарной эпопеи «Освобождение» (1969–1972), самый радикальный в своем поколении критик сталинизма и самый радикальный патриот Советского Союза.
Фото: Сергей Михеев, Коммерсантъ / купить фото
Фото: Сергей Михеев, Коммерсантъ / купить фото
Советская власть сыграла с Бондаревым скверную шутку, увенчав Ленинской (1972) и двумя Государственными (1977, 1983) премиями, званием Героя Социалистического Труда (1984), постом первого зампреда правления Союза писателей СССР (1971–1991). Отличия, безусловно заслуженные писателем его масштаба, перевели его, на взгляд прогрессивной интеллигенции, в позорную категорию «литературных генералов», которых читать западло. А когда Бондарев, кристально верный своим убеждениям, сравнил перестройку с самолетом, летящим в никуда (1988), подписал обращение «Слово к народу» (1991), считающееся манифестом ГКЧП, и отказался принять из рук Ельцина орден Дружбы народов (1994), его бесповоротно записали в «мастодонты сталинизма», вычеркнув из истории литературы.
Между тем никаким «генералом» Бондарев не был. Навеки остался демобилизованным по ранениям младшим лейтенантом с двумя медалями «За отвагу» на груди. Чудом выжившим смертником — командиром минометного расчета, затем — артиллерийской батареи, останавливавшим немецкие танки, рвавшиеся на выручку к Паулюсу, форсировавшим Днепр, бравшим Киев. Всей своей прозой, по его словам, «искупавшим долг» перед теми, кто не вернулся с войны.
Рождение страшной и человечной «лейтенантской прозы» из первых уст юных ветеранов стало первым литературным потрясением оттепели. Первым из лейтенантов был Бондарев.
Это его повести «Батальоны просят огня» (1957) и «Последние залпы» (1959) пробили брешь в казенном каноне, расчистив путь Георгию Бакланову, Василю Быкову, Константину Воробьеву.
Эту прозу еще называли восторженно или презрительно «окопной правдой». Простая и отважная правда Бондарева заключалась в том, что война сводит в одном окопе людей хороших и дурных, жестоких изначально или огрубевших на фронте, циничных и не утративших юношеского идеализма. Но ни у кого из них нет окаменевшего амплуа. Каждый способен на лучшее и на худшее. Все, как в жизни, вот только до жизни еще дожить бы, а пока над всеми парит смерть и надо делать свою страшную работу.
Но из лейтенантской шеренги Бондарева выделяло то, что было в его прозе помимо этой правды,— изумительная, кинематографическая оптика. Никто не описывал бой, как он: и «снизу», с истерзанной, окровавленной, оглохшей артиллерийской позиции, и словно с птичьего полета. Как никто другой, он передавал жар, гарь, звуки войны, дышащей особой, ужасной красотой. Той же стереоскопичностью замечателен и роман «Горячий снег» (1969), связывающий, но не примиряющий несколько правд битвы: от правды генералов, не имеющих права жалеть солдат, и правды солдат, умирающих по приказу, как умирали на днепровском острове герои «Батальонов», обреченные из неведомых им стратегических соображений.
В алхимической смеси сугубого реализма и барочных галлюцинаций — секрет «Тишины» (1962), возможно, важнейшего послевоенного советского романа. «Выбиваясь из сил, он бежал посреди лунной мостовой мимо зияющих подъездов, мимо разбитых фонарей, поваленных заборов. Он видел: черные, лохматые, как пауки, самолеты с хищно вытянутыми лапами беззвучно кружили над ним, широкими тенями проплывали меж заводских труб, снижаясь над ущельем улицы. Он ясно видел, что это были не самолеты, а угрюмые гигантские пауки, но в то же время это были самолеты, и они сверху выследили его, одного среди развалин погибшего города».
По сравнению с открывающими «Тишину» ночными кошмарами героя зачин «Страха и ненависти в Лас-Вегасе» Хантера Томпсона с рушащимися с неба тварями — детский сад.
А еще, прочитав «Тишину», впадаешь в недоумение. Как и почему литературным знаменем антисталинизма стал «Один день Ивана Денисовича», на фоне «Тишины» кажущийся пасторалью и кондовым соцреализмом? Бондаревская Москва — от возвращения в 1945-м юных капитанов, отвыкших от тишины, до бьющего током коллажа реплик и стонов, транслирующих ужас уличной давки, прощания со Сталиным в 1953-м,— живой, нежный и отвратительный город. С любовью с первого взгляда и угаром черного рынка. Святой солдатской дружбой и клубящимся страхом. Верой в кровью заслуженное счастье и рушащими эту веру тварями, врывающимися ночью в дом, чтобы увести отца, как увели в 1949-м отца Бондарева. И одновременно это уже не город, а сюрреалистическая машина, играющая с героями, неустанно подстраивающая им все новые ловушки. Пожалуй, о той эпохе никто не написал ничего сильнее, чем обрывающаяся, словно на полуслове, «Тишина».
Поздняя проза Бондарева, боготворившего, как и положено любому большому русскому писателю, Льва Толстого, начиная с романов «Берег» (1975) и «Выбор» (1981) была попыткой выйти на новый уровень стереоскопичности. Вернуть на места былых боев состарившегося лейтенанта, столкнуть с призраками военной юности. Метафизически в конце концов осмыслить войну и мир — задача колоссальная, необходимая и вряд ли решаемая. Но ведь никто, кроме Бондарева, за нее и не брался.
Что ж, возможно, хотя бы уход Юрия Бондарева даст толчок к тому, чтобы извлечь его прозу из-под завалов политических предрассудков, перечитать и оценить по достоинству.