В прокат вышел фильм «Песня имен» Франсуа Жирара — англо-венгеро-немецко-канадская копродукция, посвященная трагедии польского еврейства. Михаил Трофименков с ужасом констатировал рождение стиля, который можно определить как «холокост-шик».
Фото: Feel Films
Фото: Feel Films
Шестьдесят лет тому назад великий режиссер и философ кино Жак Риветт в знаменитой статье об итальянском фильме «Капо», посвященном нацистским лагерям смерти, проклял замечательного режиссера Джилло Понтекорво за аморальность. Верхом безнравственности Риветт счел тревеллинг, с помощью которого Понтекорво придал почти что изящество гибели героини на колючей проволоке лагеря.
Развивая его мысль, Жан-Люк Годар заметил, что повествование о геноциде с точки зрения жертв настолько же немыслимо, насколько немыслим сам геноцид. Снимать его можно разве что с точки зрения палачей — бюрократов смерти, озабоченных чисто техническими аспектами массового истребления. Великий янки Сэмюэл Фуллер решил эту нравственную дилемму в фильме «Большая красная единица» еще радикальнее. В сцене освобождения лагеря смерти американскими солдатами он не имитировал физический ужас, а снял его отражение на лицах джи-ай с точки зрения мертвецов, брошенных в лагерный ров.
Конечно, таких ригористов, как Риветт, Годар и Фуллер, в мировом кино можно пересчитать по пальцам. Но даже на фоне бесчисленных фильмов, спекулирующих на теме холокоста, превращающих трагедию в мелодраму или гран-гиньоль, «Песня имен» — нечто из ряда вон выходящее.
От картин самого геноцида Франсуа Жирар зрителей избавил. Родители и сестры вундеркинда-скрипача Довидла Рапопорта (в детстве его играет Люк Дойл, в наглой юности — Джона Хауэр-Кинг, а в зрелости — Клайв Оуэн) погибают за кадром. Довидл пережил войну в Лондоне, куда успел определить его на учебу отец, в семье толстого и доброго мистера Саймонса, чей сын Мартин (Миша Хэндли — в детстве, Джерран Хауэлл — в юности, Тим Рот — в зрелости) стал его названым братом.
Через шесть лет после конца войны, за четыре часа до своего первого концерта, обреченного стать сенсацией, Довидл бесследно растворился в лондонском дожде и тумане, а разорившийся на организации концерта бедолага Саймонс скоропостижно умер с именем Довидла на устах. Еще через 35 лет Мартин, случайно подметив у юного скрипача жест, которому тот мог научиться только у Довидла, догадался, что гений жив, и пустился на его поиски. Прелесть детективной завязки, достойной пера Борхеса, быстро обесценивает легкость, с которой Мартин нападает на след друга, и окончательно убивает предсказуемая и невыносимо сентиментальная развязка.
Впрочем, и услужливость судьбы, позаботившейся о том, чтобы свидетели событий 35-летней давности дожили до начала расследования Мартина, и сценарная небрежность объяснимы. Детективная конструкция для Жирара лишь предлог, чтобы сочинить то, что он замыслил как притчу об отношениях Бога и человека, Творца и творца, о коллективной еврейской идентичности и обреченном бунте против этой идентичности, о традиции и эмансипации, памяти и забвении. Что ж, притча у Жирара получилась не просто страшная, а без преувеличения жуткая. Только жуть навевают отнюдь не страшная тема и не душевные страдания Довидла. Ужасно то, в какую роскошную упаковку Жирар обернул холокост.
О, как прекрасны польские луга, зелень которых укутала остатки фабрики смерти по имени Треблинка, как величественны порывы ветра, развеивающие над этими полями то ли морось, то ли прах узников. Как виртуозно соревнуются в исполнительском мастерстве два еврейских мальчика, укрывшиеся в бомбоубежище от бомбовозов люфтваффе, столь прекрасных в ночном лондонском небе, рассеченном лучами прожекторов. Как восхитительно вибрирует голос раввина, выводящий бесконечную песнь в укромной синагоге — крохотном кусочке Восточной Европы, чудом перенесенном на берега Темзы: даром что песня эта — перечень имен малых мира сего, сгинувших в Треблинке. Как эффектно замирает в позе утомленного маэстро, предвкушающего гром аплодисментов и крики «Браво!», «Бис!», Довидл, отыграв в Треблинке сочиненный им на основе этой «песни имен» реквием. И, что самое ужасное, аплодисменты он со своим реквиемом таки в конце концов сорвет в лучшем лондонском зале. Только мерещится вдруг, что никакой это не Довидл, а сам Жирар, в парике и лапсердаке, вкушает овацию, безусловно им заслуженную за новаторство… Такого «холокост-шика» мир еще не видел, да лучше бы никогда и не увидел.