В воздухе что-то изменилось. Эрнсту Неизвестному отказали. И это не радует.
Пять, три, два года назад желание Эрнста Неизвестного установить у мэрии "Древо жизни" не вызывало никаких реакций, кроме отрицательных. А какие еще? Мэр Лужков знакомится с Эрнстом Неизвестным на дне рождения Зураба Церетели, узнает про древо — все, говорит, берем. Владимир Ресин едет в Нью-Йорк к Эрнсту Неизвестному, обо всем договаривается. Ясно, что это продолжение тех же людей, идей и связей, что и медведи в Александровском саду. Вещь пафосная: корни мироздания, кроны космоса, пошловатая мистика, доморощенная философия. У любого события есть стиль, и стиль здесь узнается на ять, тот же самый, что и в восстановлении храма Христа, и в строительстве Петра: утвердим православие, увековечим первопроходца в окно в Европу. Что-то надутое, очень эклектичное, самодовольное своей глубокомысленностью и оттого безвкусное. Легкая тухлость постсоветскости — восстановим связь времен и покорим пространство, но сделаем это советское дело несоветским путем. Словом, знакомый стиль муниципального демиуржества.
И вот комиссия по монументальному искусству московской думы в пятый раз отклоняет это произведение. Казалось бы, надо порадоваться мужеству этой комиссии в борьбе с теми, кто пятый раз его на эту комиссию вносит. Молодцы. Но как-то это не радует, потому что у этого события тоже есть стиль.
Я вот хочу спросить: можно было себе представить, что они этот памятник не отклонили бы? Ну вот собрались бы, обсудили — и не отклонили? А можно вообще представить себе какое-либо произведение монументального искусства, которое эта комиссия поддержала бы? Ну я не знаю — скажем, установку в Москве скульптуры Цадкина? Или Колдера? Или Бранкузи? Я в это не верю. Я почему-то сразу представляю себе, как они встают один за другим и начинают убежденно рассказывать, что это Москве не нужно. Как выразилась на комиссии искусствовед Нина Молева: "Эта работа интересна для историков искусства, но не для простого зрителя, тем более на улицах нашего города".
Тут есть одно обстоятельство. Эта комиссия рассматривает этот монумент абсолютно незаконно. У нас есть закон о монументальном искусстве, где четко рассказано, чем комиссия должна заниматься. Она должна определять, кому ставить памятник (но не какой), и только в том случае, если это не дар городу. В данном случае рассматривается именно что дар городу, и рассматривается с художественной точки зрения. Причем все, кто рассматривает, знают, что делают это незаконно, каждый начинает свое выступление с того, что мы не должны этого рассматривать, но раз уж так получилось...
И высказываются. Александр Ильич Морозов, мой учитель, тончайший критик, сообщает, что скульптура эта должна была быть высотой 150 метров, а теперь она только 7, а если так, то перед нами практически эскиз, а можно ли ставить на улицах города такую недоведенную, несостоявшуюся еще вещь? Александр Ильич, что с вами, эта вещь в 1956 году была сделана, она же по поводу венгерских событий придумана, вы же сами рассказывали в лекциях — какой эскиз, о чем вы? Алексей Ильич Комеч, другой мой учитель, византинист с мировым именем, заявляет, что эта вещь не подходит к аскетичной архитектуре района. Алексей Ильич, а с вами что? Ведь этот район содран с архитектуры интернационального стиля 60-х, ведь такие скульптуры стоят у ООН, или в Голландии, или во Франкфурте у каждого; вспомните, у каждого такого небоскреба, это же скульптура, специально созданная для этой архитектуры, она только у таких гробов и может стоять, да что же это за азбуку мы обсуждаем?
Они говорят нечто неумопостигаемое, но дело даже не в этом. Тут важен стиль. Уже даже не в советское время, а в раннюю перестройку я случайно попал на заседание Академии художеств, где ее тогдашний президент Алексей Грицай смотрел работы молодых художников. Там был один акварелист, Грицай внимательно так, недобро посмотрел и говорит: "А вы, молодой человек, не реалист". Вопрос был серьезный: худфонд выбранные акварельки по 500 рублей покупал — месячная зарплата на тот момент. "Да как же не реалист? Да я же... Да что вы... Да за что же вы меня?" — запричитал несчастный. "Реализм, юноша, должен базироваться на трех столпах. На образе Татьяны из романа Пушкина 'Евгений Онегин', на образе матери из одноименного романа Горького и на образе Григория Мелихова из романа Шолохова 'Тихий Дон'. А я у вас этого не вижу". Там этого и не было, там были акварели с видами Петербурга. Вопрос был снят, а вскоре и сам Грицай был снят, и мне казалось, что больше такими сюрреалистическими сценами жизнь меня не одарит. Но вот поди ж ты!
Я вам скажу, какой у этой комиссии стиль. Это советский худсовет. И отсюда следует все остальное, от поведения до отношения к этому поведению. Член худсовета — особая стезя. Я ни за что не отвечаю, но когда меня вызвали в обком на комиссию, сказал свое личное мнение: мне не нравится. Хотите — ставьте, но мне не нравится. В этом отличие законных полномочий от незаконных: если бы Александр Ильич Морозов законным образом должен был бы решать, разрешить ли поставить Эрнсту Неизвестному, скульптору, что ни говори, заметному, вещь, с которой тот носится с 1956 года, или же войти в историю как искусствовед, который сделать это Эрнсту Неизвестному запретил, он бы, наверное, трижды подумал. А так — личное мнение главного по науке Третьяковской галереи. Не более. Заслуженному искусствоведу, профессору, доктору и академику, показывают работу скульптора, который вот хочет высказаться про космос и корни мироздания, довольно монументально, метров на семь, деньги у него на это есть (зажрался в своем Нью-Йорке). Он реагирует в том смысле, что чего этот скульптор высовывается, сидел бы, не гнал волну — но вслух никогда такого не скажет, а произнесет что-нибудь вроде "Я не поражен новаторством этой вещи". Если из таких составить худсовет, они зарубят любое произведение, надо только правильно поставить вопрос. Если "вам вот это нравится или вот это?", они выберут что-то одно; и памятник Гризодубовой на Кутузовском проспекте через эту комиссию прошел запросто, поезжайте посмотрите на это произведение. А если спросить, быть или не быть, то всегда "не быть".
Очень не хочется не быть. На самом деле происходит не борьба культурных искусствоведов с муниципальным демиуржеством Юрия Лужкова, а борьба застойного худсовета со скульптором оттепели — Эрнст Неизвестный в конце жизни вернулся в ранние семидесятые. В принципе не все ли равно, каким образом город избавляется от его надутой, эклектичной философии в бронзе? Но дело в том, что в воздухе что-то меняется. Это стиль застоя. Этот застойный дух захватывает все новые области, вокруг концентрируется какой-то неопрятный туман серой служебности, который гасит любые волны и ни с чем не вступает в резонанс. Индивидуальное высказывание не то чтобы запрещается, а вызывает неприязненное недоумение: чего это он высовывается? Это стиль времени. Мы не любили ельцинское время, но там даже чиновникам была свойственна радость жизни. Теперь даже люди от культуры приобретают безличную серую благость чиновничьей повадки.
В этом измененном воздухе как-то по-другому начинаешь относится к "Древу жизни". Я недавно водил по Москве Владимира Паперного, автора знаменитой "Культуры Два". Ему больше всего понравились не сероватые здания нашего неомодернизма, а "Пороки" Михаила Шемякина и "Яблоко добра и зла", которое Зураб Церетели поставил во дворе своей Академии художеств. Там, знаете ли, штук сто сцен из "Камасутры", выполненных в стиле поддельной античной вазописи, которую продают туристам в Турции и Греции. "Как у вас интересно! — восклицал Паперный.— Где еще в мире найдешь теперь новый храм секса!" Он, конечно, не без издевки, но ведь он и прав: в этих вещах есть какая-то жизнь. А совсем скоро это вдобавок станет искусством неодобряемым, запрещенным худсоветами, и тогда мы найдем в нем такую силу и глубину, что забудем и об эклектичности, и о доморощенности, и о ложном пафосе. Эрнст Неизвестный доживет до настоящего признания на родине.